Тень стрелы

– И что?.. И ежели знаком?..

– Ты что, Сипайлов, дурень совсем? Мы вытащим тогда всю ядовитую змею за хвост. И я, между прочим, не уверен, что у этой змеи одна голова.

Сипайлов, тоже скрипнув зубами, шагнул к пытаемому. Взял грубо рукой Носкова за подбородок. Сжал лицо в пальцах, будто мандарин, из коего хотел выдавить весь сок. Обернул к себе.

– Мне в глаза, гиена! Мне в глаза! Знаешь Ружанского?!

Молчание. Свист железного прута. Багрово, сине, кроваво вздувающийся рубец – поперек груди.

– Где спрятаны доллары?! Где наличные?! Где тайник?!

Молчание. Сипайлов, тяжело дыша, подносит раскаленный прут к лицу купца. Мгновение – и красная вздутая полоса пролегает накось через все исказившееся в гримасе муки лицо Ефима Носкова.

– Ты, хорек! Щас зубы выбью! Прутом насквозь проткну – скажешь!

И вдруг Носков запел.

Это было так странно и страшно, что даже барон встал, выпрямился в своем наблюдательном углу.

Носков, разинув искусанный рот, хрипло запел, и можно было все до одного разобрать слова, и они были страшны, умалишенны, удивительны, призрачны, и они таяли в воздухе, как тает падающий снег:

– На санях я по степи еду-у-у-у, и солнце светит мне в лицо-о-о-о… Долго я бродил по све-е-ету, потерял твое, зазнобушка, кольцо-о-о-о… Кони стали, кони ста-а-а-ли-и-и… колокольчик прозвене-е-ел… Я в любви да я в печа-а-али, а признаться не успе-е-е-ел…

– Спятил, – испуганно прошептал Сипайлов, замерев с железным прутом в руке, – как пить дать, спятил, господин барон…

– Я так с жизнию проща-а-аюсь… не жаль ни-че-во ничу-у-уть… В небесах не обеща-а-аюсь… помнить оченьки и гру-у-удь… Помнить алый твой румянец… и пожатие-е-е руки-и-и-и…

– Идиот, – сухо сказал Унгерн, – или хитрец. Думает нас разжалобить. Не выйдет.

Он сделал шаг к пытаемому. Носков не видел его. Он, с кровавой полосой ожога через все лицо, уже не видел никого и ничего. Его обожженный глаз заплыл, веко вспухло, превратилось в ягоду морошки.

– Деньги?! Доллары?!

– Помнить твой весе-о-олый та-а-анец… и в веночке васильки-и-и-и-и…

– Твою мать, васильки, – пробормотал барон. Пнул свисающую ногу Носкова. – Ты! Пушнину со складов еще не успел продать?! Хоть пушниной расплатись за предательство, змей!

– Он ничего больше не скажет, Роман Федорыч, – выхрипнул Сипайлов, досадливо швыряя железный прут в зазвеневшую жаровню. – Не видите, он сошел с ума.

Ефим Носков, запытанный вконец и потерявший разум, так и не выдал, где лежали, завязанные в мешки и упакованные в чемоданы, сотни тысяч китайских и американских долларов и английских фунтов стерлингов, которых тщетно добивался от него Унгерн. Это были не целиком его деньги. В припрятанной сумме находились и азиатские деньги Биттермана. Слуга не выдал хозяина. Сам Биттерман, будучи изловленным, под подобными пытками давно развязал бы язык. Унгерн собственноручно застрелил купца. Его труп выбросили на берег Толы. Ургинские красные собаки-трупоеды терзали его, отгрызая то кисть руки, то нос, то ступню. Пес, грызущий труп, закашлялся, выплюнул обручальное кольцо Носкова в снег.

Ночью на берег Толы пришла женщина, вся закутанная в черное, в платок до бровей. Стоял сильный мороз. Женщина закрывала лицо от мороза рукою в кожаной, отороченной собольим мехом рукавице. Нагнувшись над истерзанным трупом, пошарив в грязи, камнях и снегу, она подняла из снега золотое кольцо и медленно надела себе на палец.

Огрузлое синюшное лицо Джа-ламы плыло перед Доржи, как полная Луна. Доржи только что вошел в апартаменты Джа-ламы в Тенпей-бейшине; он стоял у двери в дорожном тырлыке, почтительно поклонившись, и держал в руках резную, по виду – старинную черную шкатулку; в замке шкатулки торчал ключ. Джа-лама смотрел вроде бы и на Доржи, и как будто мимо него, поверх него. Доржи не мог поймать его ускользающий взгляд.

– Ты привез мне известия от Богдо-гэгэна? Или какую другую радость?

Доржи легко поклонился еще раз. Его лицо, цвета темного кунжутного масла, расплылось в улыбке.

– Я привез вам, досточтимый Дамби-джамцан, благословение от самого Далай-ламы. Посланные от Далай-ламы прибыли в Ургу не далее как вчера вечером. Они поддерживают цин-вана Унгерна в его начинаниях, касающихся переустройства Азии и возврата незыблемых имперских традиций, в частности, восстановления маньчжурской династии Цин, а также приветствуют законного владыку Богдо-гэгэна и вас, многоуважаемый, на вашем поприще, где вы не посрамляете восьмого воплощения святого героя Амурсаны. Далай-лама, наслышанный о вас много, хочет видеть вас лично. Но, пока это не будет возможно, его святейшество хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение и посылает вам некие драгоценности и реликвии… чтобы они, будучи всенгда рядом с вами, могли помочь вам в трудную минуту.

– В трудную минуту, – раздумчиво, тяжело, как медовые капли, роняя слова, произнес Джа-лама. – В трудную минуту!.. Какая, по-твоему, Доржи, самая трудная минута у человека в жизни? А?.. Молчишь?..