Тень стрелы

Машку всю изнутри обдало лютым холодом. Девок из «РЕСТОРАЦIИ» стали брать и расстреливать, так, это плохой признак. Она прискакала в Ургу на том, на Катином, коне, на Гнедом. «Лендровер» не рискнула у барона выклянчивать. На продукты на Захадыре денег не было, барон ей денег не давал. Огрызался: мне на винтовки Биттермановские не хватит, а мои люди пусть жрут полынь, выкапывая из-под снега! Запасы мяса в Дивизии были на исходе. А зима еще не скоро должна была кончиться.

– За все хорошее. – Ася Ворогова, идеально, как истая парижанка, плясавшая на сцене канкан, отерла лицо руками, вместе со слезами размазывая грим. – Ты что, дура, что ли, не знаешь, какой у нас сейчас тут режим?!

– Знаю. – Машка мрачно глянула на дверь гримерки, рванула старый шарф с горла. – Да ведь Глашка же…

– Ну что, что Глашка? Глашка работала на англичан! Фунты зарабатывала, пройда! А нам еще брехала, что – и на красных! На красных, понимаешь, на красных! Красные близко! Глафиру подкупили… – Анастасия шмыгнула носом. Выдернула стеклянную дешевую сережку из уха, зажала в кулаке. Зло уставилась на Машку. – Это ж так просто, нашу сестру подкупить! Разве мы тут не голодаем?! Разве тутошняя зима не ужасна, не такая же суровая, как в чертовом Иркутске, как в омских снежных степях?! Деньги – кому они не нужны! Хоть американские доллары, хоть китайские! Хоть тараканьи! Не таращь глаза, не прикидывайся! Если б меня покупали – и я б купилась!.. И Глашку, беднягу, вычислил есаул Казанцев, самый унгерновский выслужник, у, морда, рыжая борода, злющий, казак с Енисея… он тут отирался, в «РЕСТОРАЦIИ», с Глафирой переспал, заподозрил что-то, стал следить… людей, видно, своих выделил, конных… за ней по всей Урге и скакали, куда б она ни шастала… А шастала она, сама понимаешь, пес знает куда… Ее и взяли…

– Пытали?.. – Машка сглотнула слюну. Потерла ладонью намазанную срезом свеклы щеку.

– А ты бы как хотела?.. Чтобы – нет?..

– Провались, провались все на свете…

Машку будто тяжелая властная рука метнула к окну. Она схватила с подоконника гримерки свой драный тырлык. Скорее в лагерь. В лагерь скорее. И ее тоже схватят. Если она заявилась сюда, в «РЕСТОРАЦIЮ» – и ее тоже унгерновцы, те, что сейчас жрут и пьют в зале, дымят трубками и гаванскими сигарами, заподозрят в связях с девицами-шпионками; схватят, будут из ее спины нарезать ремни для нагаек, а она будет орать и корчиться, и – что им кричать, обливаясь кровью? Про Разумовского? Про Носкова? Про Биттермана? Про беднягу Ружанского? Про Иуду, в конце концов?! Да, тот заговор, с Ружанским, рухнул. Поручик поспешил. Ему все говорили: не спеши! – да ведь он не послушался. Молодой, надменный, зеленый, дерзкий, горячий. Жену хотел спасти, а вышло… Она, содрогнувшись спиной и всеми потрохами, вспомнила, как белокурую Елизавету бросили на растерзание казакам, офицерам и всем изголодавшимся по бабам мужикам Дивизии. А вокруг бушевала монгольская весна, из-под прошлогодней травы лезла свежая, нежно-зеленая, как изумруды в золоченой короне Очирдара в Гандан-Тэгчинлине… И Елизавета сначала кричала, потом – хрипела, а потом уже – даже и не дышала… И ее обливали водою, чтобы она пришла в себя и увидела, как вешают на Китайских воротах ее мужа…

– Куда ты, Машутик?.. сейчас Ивану Ильичу прикажу, бутербродиков с икрою пришлет… мы сегодня знатно плясали и голосили, мы – заработали…

– Нет, девушки, нет, пташки мои… Еду… еду…

– Да куда едешь-то, подруга?!.. Где ты – теперь – обретаешься?..

– Я-то?.. Да так… везде… где придется…

Иринка Алферова придирчиво, почти презрительно оглядела Машку с ног до головы. Усмехнулась. Подмигнула Аське.

– Оно и видно. Обтрепалась ты, мамзель! Не грех и за собою последить. Что ж ты так распустилась? – Ирина взяла двумя пальцами грязный кружевной ворот Машкиной кофтенки. – Одна из лучших певиц и танцовщиц этой вшивой забегаловки… До чего ты докатилась, матушка моя! Стыдно мне за тебя! И растолстела… Тебя, честно скажи, что, никто не хочет уже, такую-то толстуху, да?.. – Свист Ирининого издевательского шепота ожег ей ухо. – Никто… в постель не тащит?..

– И не надо! – Машка несильно ударила Алферову по руке. – И не нуждаюсь!

Ну не будет же она говорить шалаве Иринке, что она стала еще худшей проституткой, чем можно было ей когда-то представить, что она ложится и под красных, и под белых, и под китайцев, и под барона, и что все, все, все эти клиенты ей платят, платят, платят – не за спанье, не за дерганье ногами и чревом, как раньше, а – за сведения, сведения, сведения… И что она кладет эти грязные деньги, эти сальные доллары, эти захватанные тысячью пальцев фунты, эти поганые керенки, эти китайские вонючие бумажки – в банк, в банк, в банк… В банк «ВОЛЬФЕНЗОНЪ и Компания», что здесь совсем рядом, стоит завернуть за угол…