Тень стрелы

Она – завизжать было хотела, да он ей рукавицей рот заткнул. Она ту рукавицу кусает… а напрасно! Крепко тубут птаху держит. Гляжу, встряхнул ее безжалостно, крикнул, а на морозе все до словечка слышно: говори! Что барон делал, когда в юрту вползла, ты, змея, говори! И голос бабий слышу. Тихий, плачущий. Лепечет, инда кура из-под кадушки: «Золотую, бает, бабочку рассматривал… под керосиновою лампой… в руках вертел…» Ташурка-то не унимается: из чистого, мол, золота цацка-то?!.. или так, безделка?.. «Из чистого, – баба рыдает, – из чистого, настоящая, я толк в украшеньях знаю, сколь на богатой публике их в ресторации в Урге перевидала…» И я угадал бабу-то по голосу. Машка, Трифона покойного подстилка это была! Машка! Ургинская халда! А барон-то хорош! Золотая, выходит так, бабочка у него в одном кармане кителя… золотой портсигар в другом… а врет через дугу, что денег нетути на еду для нас, солдат?!.. Да ведь ежели она, бабочка-то та, из чистого золота и впрямь, то самое время ее богатым англичанам сплавить, а то – и американцам, далары энти несчастные заиметь, и – хоть оружия закупись, хоть жратвы, да ить мы все, казаки и монгольцы, бурятцы и тубуты, офицерье и поварята, вся Дивизия – мы будем спасены… живы будем… а он тут бабочку ночами в пальцах вертит, под огнем разглядывает!.. Любуется…

А ежели тут бабочку золотую – ему – любимая женщина подарила?!..

Говорят, у барона нашего женка была… Китайка… Да убили ту китайку страшно, бесчеловечно…

А может, и еще какая зазноба была… Или – есть…

Сердце мужчины – столь же потемная тайна, как и сердце женщины… Нас Господь по своему образу да подобию создал – только, несчастных, без Своей милости Господней… Вот мы друг за другом и охотимся всю жись…

* * *

Иуда впервые услышал о сокровищах, что якобы зарыты бароном в укромном, скрытом ото всех месте, не от офицеров, не от приближенных барона, не от преданных и верных палачей – Сипайлова и Бурдуковского. Он услышал об этом от Машки.

Он услышал об этом от Машки не тогда, когда она на какой-то жалкий часок приезжала в Ургу, чтобы пересечься с ним, с Разумовским или с Биттерманом.

Он услышал об этом от Машки тогда, когда явился в Азиатскую дивизию, наниматься к барону на службу, под именем капитана Кирилла Владимировича Лаврецкого.

…Усы наконец приклеились достаточно правдоподобно. Он похлопал себя по щекам. Зеркало отразило его новое лицо. А что, актеры вот так и живут. Гримируются, каждый вечер перед спектаклем просиживают перед зеркалами, перед театральными трюмо, накладывают на себя слои краски, напяливают парики, привязывают картонные носы, приклеивают ватные бороды… Лик, лицо, личина. Что ты носишь, Иуда? Твой брат, атаман Семенов, был верен Унгерну. Ты – Унгерна – предаешь.

Главное – не предать себя. Себя.

Он скрипнул зубами. Отодвинулся от зеркала. В слоях зеркальной темно-серебряной бесконечности плыли, дробились черты того, кем он будет зваться отныне.

Машка, Машка… Рваная рубашка…

Именно на Машку он наскочил сразу же, как прискакал в лагерь Унгерна – уже в чужом обличье.

Машка шла по воду на Толу. Коромысло удобно угнездилось на ее широких, грузно-раздавшихся плечах, ведра раскачивались на крюках. Машка была пьяна.

Господи, она же была вусмерть пьяна, и как только заплетающиеся, выделывающие кренделя ноги ее несли?.. – он не понимал. Ему показалось: она вот-вот свалится, упадет вместе с коромыслом и ведрами в грязь. Да, жара спала, начались дожди, задули пронзительные осенние ветра. Ветер рвал с Машкиной головы платок, отгибал полы ее старого, вышедшего из моды пальтеца. Время совершало свой круг. Красное кольцо сжималось. Ты, предатель, может, ты и есть сияющий красный рубин в нищем медном перстне.

«Машка!» – окликнул ее он; она остановилась, шатнулась, слепо-бессмысленно осклабилась. Почему она так толстела, когда в Дивизии не хватало жратвы, а солдаты убивали в Урге даже кошек и собак, чтобы зажарить их на костре и съесть? Верная Машка, добрая Машка. Машка здорово им всем помогла. Машка вертелась тут, рядом с Унгерном, в самом сердце баронского военного логова, все видела, все слышала, все запоминала… обо всем доносила. Ну, да ведь Машке и платили изрядно. Разумовский, врожденный скупердяй, тут не скупился. «Оплата шпионажа – святое дело», – смеялся он, поднимая перед носом Иуды холеный длинный, как бледный белемнит, палец. И ей, похоже, ее роль нравилась. Возможно, она сама себе казалась роковой женщиной, этакой Великой Шпионкой Джульеттой Гвиччарди, приставленной следить за бароном Меттернихом. Машка!.. какая, к дьяволу, Джульетта… Вот она, Машка, верна им. А если – неверна?