Тень стрелы

Сколько у нее, у бедной девки Машки, уже на счету?.. Нет, на это не купишь даже дом в Урге… Ну так, хибару… Да в Урге она не собирается оставаться… Надо удирать отсюда, удирать… Но прежде она заработает на отъезд… Податься на Восток, в Приморье… Там – из Владивостока – уходят океанские корабли, роскошные лайнеры, в Индию, в Корею… на Филиппины… через Тихий океан – в Америку… на Запад – через Аравийское море – через Суэц – в Марокко, в южную Францию, в Испанию… Мир велик, она удерет… Она обязательно удерет из этого черного азиатского ада… Вот только – заработает…

– А что, поломойкой, что ль, устроилась?..

– Судомойкой! – Машкины глаза горели на грубо размалеванном лице. Она застегивала воротник овечьей шубейки. – Счастливо оставаться, девицы! Когда будете плясать канкан – выше ноги задирайте, выше! Может, будут из зала стрелять – попадут вам прямо в…

Девки не успели ни захохотать, ни изругаться, ни завизжать, ни швырнуть в нее схваченной со стола пустой бутылкой из-под бенедиктина. Машка выбежала, отмотала повод коня от чугунного завитка фонаря перед подъездом заведения. Гнедой разрыл копытом нападавший свежий снег, Машка поцеловала его в бархатную, холодную умную морду. Боже мой, целовать коня. На что ж это похоже. Сантименты, ма шер. А что, конь этот лучше, благородней, чем все мужики на свете, с коими она когда-нибудь спала, то смеясь, то горькие слезы глотая.

Голоса казаков. Федор Крюков

А я-то думал, мать его ети, что Унгерн-то наш бедный, как церковная мышь… ан нет, не тут-то было! Тайна то или брехня, уж не знаю, да дошли тут до меня слушки… Верней, это я сам, я, Федор Крюков, на них нарвался.

Писал я, это, значитца, ночью свою Библию, писал-писал, ну, и стеснило мне ретивое, штой-то задохнулся я, воздусей перестало в грудях хватать… думаю: дай свежего ветерку глотну!.. – и выпрыгнул из палатки своей в темь, под звезды. Ух, вызвездило!.. Ну, отлил, как водится, в тени соседней юрты сгорбился, даже Бог сраму не видел. Портки застегнул. Башку задрал. Стою, как привороженный, Божьи самоцветы созерцаю. Дыханье захолонуло. Весь на молитву настроился, уж молюсь… среди жестокостей – как не помолиться!.. – и вдруг слышу: хрусь-хрусь, хрусь-хрусь… ступает ктой-то, да так осторожно, бережно, еще б немного – и невесомо… Я напрягся. Затаился, как охотник. Кто ж бы это был, думаю?.. И сам пригнулся. Гляжу… Меж юрт тень прошла. Баба. В шубку запахивается. Мерзнет. И направляется прямиком к юрте главнокомандующего нашего. Ах ты Господи, думаю, ну да, правда ль, нет ли, – Машка, што ль?.. Али Марья Зверева?.. Аль Нинель Сумарокова, офицерова вдова, муженька в сражении убили, так она ж из Дивизии не ушла, а так, тайной поблядушкой стала, утехи – за шмат сала, за тарелку щей, за бирюльку фамильную либо мародерскую, ургинскую, из ювелирной разгромленной лавки, стала дарить… Баба, гляжу, настоящая… Крадется… Оборачивается, штоб, значитца, не узрел ее кто… Я – не дышу. Мыслю: ну да, баба ж она, ее ж тоже похоть разбирает, а наш барон-то ить мужик, одинокий он перст, всю житуху свою на войне проводит, может, и он на миг короткий облегчиться да порадоваться захотел?!.. хоть на миг, сегодня, сейчас – кусок мужицкой радости, лоскуток забытья… вроде как водки глоток… Што баба, што водка – на войне для мужика все едино… Ну, думаю, пора мне отседова уметаться метлою, не казацкое это дело – подслушивать голубков да подсматривать…

И только я, значитца, встал с карачек, распрямился, штоб вертаться к себе в жилище, вдруг слышу – крик! Да другой! Будто бы, значитца, в генеральской палатке – бабу-то – убивают… Я туда опрометью метнулся. Уже кулаки сжимаю. Уже – в драку готов! Инда все мышцы и мыщелки аж стальные сделались… Вздулись… И с кем же, думаю, драться, с бароном?! Да он меня – пулей прошьет насквозь, пришпилит, как муху, к насту, а я, как назло, до ветру-то – безоружный выбежал… Кулаки противу нагана – это ж смех один… И тут…

И тут – около юрты Унгерновой – еще одна тень – шасть…

Бесы, думаю, бесы! Ух-х-х… Пригнулся… Ближе подкрался… Ни винтовки у меня, ни пистолета, безоружный я, губешки кусаю… Ежели што – как, думаю, сражаться-то буду?.. костьми лягу… Кто это – новый-то – из тьмы?!

Я – ближе, ближе к баронской юрте… Еще ближе… Подкрался…

И – Луна яркая – да звезд ворох – прямо ему, супостату, Подглядывающему, да – в рожу…

И я чуть не вскрикнул: Ташур!

Палач наш… Палошник… Тубут проклятый…

Каво выслушивает тут?!

А из юрты – еще один крик, сдавленный такой, и – наружу – вытолкнули бедняжку, всю расхристанную, во мраке не видать, избитую аль нет, да уж, наверно, досталось ей… И – в снег она упала… Встала, отряхивается…

А этот, тубут-то наш, Унгернов прихвостень, – к ней под ноги, как черный козел… Чуть ее опять с ног не сшиб…