Тень стрелы

– А-ха-ха! Сшиб я твою шапку, Катерина Антоновна, сучка похотливая, как яблоко сшиб! Ты, убийца! Убила мужа! Ради любовника! Знаешь, тебе что полагается за такое убийство?! Уж я-то постараюсь, оценишь мое искусство! Взмолишься – да поздно!

Катя глядела в черные дырки в беззубом рту, в невидящие бельма ледяных глаз. «Да он безумен», – ужаснулась она. Его глаза напомнили ей глаза барона. У всех безумцев – белые глаза?! Она подняла руку, будто бы пытаясь отодвинуть от себя то страшное, черное, непроглядно-пустое, что надвигалось на нее. «Смерть. Так вот ты какая, смерть. И почему Доржи не увел меня. Он боялся уйти со мной. Он боялся, что подпадет под мою власть. Он же влюбился в меня. Он не одолел бы себя. И он погубил бы меня. Ну и что, пусть бы погубил. Иуда простил бы мне. Иуда – не Трифон. Он не убил бы меня из ревности… а обнял бы меня и плакал бы надо мной, вместе со мной… А теперь мы умрем. Все умрем. Все вместе».

Иуда, обессилев от потери крови, еле стоя на ногах, ухватился за эфес сабли. С натугой вытащил саблю из ножен. Покривившись, переложил в здоровую левую руку.

– Отпусти их!

– Ай-яй-яй, какие же мы смелые! Какие храбрые! – Сипайлов обошел лежащую на мостовой Катю, наступил сапогом на ее разметанные по брусчатке золотые волосы, не сводя револьверного дула со стоящего с саблей Иуды, потом внезапно подцепил дулом мальчика за подбородок и резко рванул вверх. Мальчик поднялся, дрожа, не сводя широко раскрытых глаз с Сипайлова. Тот пнул его сапогом под зад, мальчик неловко шагнул, подвернул ногу и упал, носом в камни мостовой, прямо под ноги бесстрастно стоявшей у лошади монголке. – Как мы рвемся в бой! Ты, хамелеон! Хоть ты и нацепил усики – я тебя сразу узнал! Узнал, где ты скрываешься! Мне верный человек сказал! Логово твое открыл!

Катя попыталась встать с мостовой. Сипайлов снова двинул ее сапогом в бок. Она, глядя снизу вверх, видела, как по рукаву шинели Иуды широкой темно-багряной струей течет кровь.

– Лежи, ты, свинья поганая! Вы оба – в моих руках! Эрдени, держи крепче парня! Он ценнее алмаза! Я его или задорого сплавлю на запад или в Америку… или изрублю на куски!

– Кто… мальчик?..

Катя не отирала льющуюся по подбородку кровь. Сипайлов выбил ей глазной зуб. Она чувствовала его во рту, как кедровый орех, и боялась выплюнуть.

– Мальчишка?! А-ха-ха-ха! Великий Князь! Михаила Александрыча сынок родной, нашего, милль пардон, распоследнего, после Николашки Кровавого, Царя! У-ха-хаха!

«Он врет, все выдумка», – подумала Катя – и услышала, как мальчик, биясь в руках у крепко держащей его монголки, отбиваясь от нее – она пыталась заткнуть старой варежкой ему рот, – пронзительно крикнул:

– Я Великий Князь! Я сын Великого Князя Михаила! Пощадите меня! Не убивайте меня, господа! Когда я стану Царем, я все забуду! Я прощу вам… и вознагражу вас! Спасите мне жизнь! Спасите!

– Ах, вознагради-и-ишь, – изумленно протянул Сипайлов, ходя кругами вокруг Кати и Иуды, как камышовый кот. – Вознагради-и-ишь?! Ишь ты! Цаца! Царенок! Кичишься! Кто попадет в лапы Леньки Сипайлова – не вырвется! Дудки!

– Отдайте мальчика! – истерически крикнула Катя. Ветер отдул прядь золотых волос и заклеил живым золотом окровавленный рот. Сипайлов, наклонясь вперед, уставясь на Катю, хрипло дыша, снова дико, захлебываясь, расхохотался. Потом умалишенными рыбьими глазами уперся в Иуду.

– Отдать?! А что! Это мысль! Сразиться! Сразиться за Цесаревича! За недорезанного царенка! А он – царенок, точно царенок, мне об том, что сынок Михаила здесь, в Урге, сам Егорка Медведев сказал, беглый-то наш поп-расстрига!.. Под дулом сказал!.. Я – Егорку – собаку легавую – конфетку ядовитую – сразу признал… хоть он тоже и перелицевался с мерлушки на мездру, как ты, Иуда… Егорка-то и выложил мне все, где ты прячешься… Ну, давай, давай, паря, давай, пошевеливайся! Тебе выпала карта! Я сегодня – добрый! Я сегодня – играю! Ставки мои! Мальчишка – на кону! Играем! Ну же! Трус! Ты, офицерик! Выходи! Левой будешь драться?!

Иуда тяжело, чуть не упав, шагнул вперед. Держал в левой руке саблю лезвием к противнику, стальной кончик мелко дрожал в морозном мареве.

А солнце, солнце ярилось как могло! Бешенствовало! Золотые копья-лучи летели отвесно, били в щеки, в глаза, пронзали белый мех шуб и растрепанные косы женщин, и они сверкали на лютом морозе тысячью мелких дробленых алмазов. Иуда сделал шаг вперед, еще шаг. Взмахнул саблей. Сипайлов не зевал. Зло отпрыгнул. Клинки скрестились. И стали биться, биться, летать в воздухе, яростно, жестко звенеть друг об друга – и искры летели из-под них, как летят из-под бешено крутящегося точильного колеса.