Тень стрелы

На губах мумии показалась странная густо-желтая пена. Запахло сладким. Унгерн, распростертый навзничь на шкурах, на полу юрты, мог бы поклясться: запахло сотовым медом.

* * *

Выстрелы раздавались отовсюду.

Палили беспорядочно, из-за каждого угла.

Катя, в беличьей шубке, что купил ей летом Иуда в ателье мадам Чен, бежала, оглядываясь, шарахаясь от дома к дому, от стены к стене, по Улице Трех Будд, и выстрелы гремели ей вслед, и пули не настигали ее. Ни одна пуля не задела ее, и это ей казалось чудом. «Ну сейчас, вот сейчас, сейчас меня убьют. Сейчас. Вот!.. Господи, неужели я еще жива… бегу…»

Она бежала, и рядом с ней, путаясь и прячась под полами ее шубки, скользя на свежевыпавшем колючем снегу, бежал маленький мальчик. Катя крепко держала его за руку, стараясь не выпустить. Мальчик то и дело спотыкался, чуть не падал, повисал на Катиной руке, как ведерко на коромысле, и она с трудом поднимала его, опять тащила за собой.

Да, это было чудо, что их обоих все еще не подстрелили, как зябликов!

Пули отскакивали от стен домов. Сыпалась штукатурка. Где-то далеко, в начале улицы, рвались снаряды. Час назад няньку мальчика убили на ее глазах. Час назад она лицом к лицу встретилась с Сипайловым.

Час назад она узнала, что мальчик, которого она тянет за собой за руку по разбитой, грязной улице под градом пуль, – Великий Князь.

Мальчик бежал, поднимая к ней личико, запачканное грязью, порохом, искаженное страхом, но хорошенькое и холеное, слишком аристократическое, ангельское личико; и одежда на нем была непростая – бархатные штанишки, изящно сшитая матроска, поверх матроски – бобровая шубка, такие шубки Катя видала только до революции в лучших салонах Петербурга или в магазинах на Елисейских полях в Париже. На его сапожках запеклись капли крови, и Катя с ужасом подумала было: ранен!.. – но потом, видя, что он бежит резво и на боль не жалуется, не стонет и не истекает кровью, поняла: это ему на обувку брызнула кровь чужого, убитого человека.

– Скорей… скорей!.. Спрячемся вон там…

Они повернули за угол, и пуля, срикошетив от стены, отколола от нее огромный кусок непрочно державшегося камня. Кирпичи с грохотом упали туда, где только что, прижавшись к стене, втянув головы в плечи, стояли Катя с мальчиком. Катя с ужасом обернулась, потащила мальчишку за собой, прикрывая полой шубки, потом поглядела вперед – и застыла.

Перед ней расстилалась площадь.

Площадь перед храмом Гандан-Тэгчинлин.

Бежать было некуда.

Верней, бежать было куда. Вся площадь была перед ней.

Чтобы спастись от преследования и от выстрелов, ей с мальчиком надо было перебежать площадь.

И, когда она будет перебегать площадь, – ее подстрелят, как утку на болоте.

Она затравленно оглянулась. Дышала тяжело. Мальчик на бегу потерял шапку. Мороз прихватил его русые ангельские кудри, выбелил инеем темный бобровый воротничок-стойку. Пуля просвистела мимо ее уха, и она инстинктивно пригнулась, раскрылив руки, накрывая собой, своим животом ребенка, как птица – птенца. Не помня себя, она потянула его вперед, они, как перекати-поле, выкатились на белое заиндевелое блюдо площади, и тут за ними послышался тяжкий топот погони, сапоги загрохотали по подмерзлым камням, снова загремели выстрелы, и грубый, лающий голос рявкнул сзади, за ее спиной:

– Стоять! Ни с места! У, стоять, с-с-стерва!

Она встала как вкопанная. Мальчик в бобровой шубке прижался к ней, дрожал, обхватил ее ручонками крепко. На миг у нее захолонуло сердце – ей почудилось: это ее ребенок. И это ее ребенка сейчас должны отнять и убить у нее на глазах.

Он обернулась на окрик. Внутри нее все заледенело; потом – оборвалось, ухнуло в бездну.

Навстречу ей, гремя разношенными сапогами по мостовой, бежал, переваливаясь с боку на бок, скаля наполовину беззубый черный рот, без шапки, коротко обритый, с русо-белой, седой, будто заиндевелой головой, выкатив на нее белые, как бельма, глаза под голыми, безбровыми надбровными дугами, палач Азиатской дивизии барона Унгерна Леонид Сипайлов.