Джа-лама поднял руку в приказывающем жесте. Стоявший у двери солдат, охранявший сокровищницу, подтолкнул в спину штыком напарника. Тот медленно, вразвалку, подошел к сундуку и открыл крышку. Из сундука в лица гостей и в одутловатое, сизое лицо Джа-ламы, похожее на первобытную личину, брызнули разноцветные, сшибающиеся лучи от золота и самоцветов, там лежавших – в грудах, в кучах. Драгоценные камни играли, соблазняя безумством. Золото тускло светилось, отблескивало кроваво-красным в свете масляных тибетских светильников. Нанзад-батор восхищенно склонился, присел на корточки, взял в руки золотую диадему-ваджру с пятью золотыми языками пламени, взвиваюшимися ввысь. В каждом огненном золотом языке торчал крупный, искусно ограненный рубин. Красные, как кровь, камни бешено сверкали, грани отливали лиловым и густо-розовым.
– Бесценная вещь, – горделиво произнес Джа-лама. – Ваджра со лба знаменитой каменной Ваджрадакини из пещерного монастыря в Аджанте, в Индии. Не правда ли, волшебна? Когда вы смотрите на нее, вы думаете не только о воздаянии. Наша карма всегда с нами. Вы думаете о счастливом прохождении души, которая созерцала и держала в руках ваджру богини, по всем Семи Небесам самадхи.
Нанзад-батор мертвой хваткой вцепился в ваджру. Не мог ее положить обратно в сундук. Из сундука отвесно вверх били слепящие лучи. Сколько перстней… сколько браслетов, сколько золотых змей с изумрудными глазами… сколько статуэток Будд и Тар, их круглые, как мандарины, колени блестят, их золотые плечи горят и вспыхивают… а золотых цепей, соединенных грубыми лазуритами и остро ограненными саянскими гранатами – и густо-вишневыми, и ярко-сине-зелеными, – не счесть… За такие цепи вешают мандалы… А вот тяжелые женские серьги, их здесь целые россыпи – золотые широкие листья лимонника, а гроздья мелких красных ягод – из мелких, маленьких турмалинов, из красной яшмы, из желто-красного сердолика… Великий Будда, он впервые видит такое… Этот бандит, живой Бог, лже-Амурсана, оказывается, несметно богат… Окопался тут, в Маджик-сане, на стыке путей из Монголии в Синьцзян и в Алашанские торгоуты… Засел в крепости, поит и кормит триста семей своих подданных, и это – последние и единственные люди, что отдадут за него жизнь…
Послышался вздох Дугар-бейсэ. Нанзад-батор поднял глаза – и застыл. Его ноги затекли. Он не мог встать с корточек. Джа-лама расхохотался.
В глаза посланников со стены ударили ножи.
Ударили тибетские кинжалы-пурба.
Ударили короткие японские и тайваньские мечи.
Ударили длинные обнаженные японские мечи – для сражения, что могли вести друг с другом лишь самураи.
Ударили коричневые, гладко отполированные нунчаки, сочленения которых были соединены золотыми и серебряными цепями, а в драгоценное дерево вкраплены, как скань в икону, агаты и аквамарины – камни удовольствия и радости китайских принцесс.
Ударили внезапностью яркого света, смертно-серебряного блеска металла: все холодное оружие Джа-ламы, развешенное во всю ширь стены на черных коврах, было обнажено.
– О, – выдохнул Нанзад-батор, – да это великолепно!
– Да, это великолепно, – кивнул головой Джа-лама, – не каждый владыка может похвастаться такой коллекцией. Один богатый англичанин предлагал мне продать ее ему. За баснословные деньги. Если бы у меня оказались в руках такие наличные деньги, я стал бы императором… или богдыханом.
– И воплотили бы мечту вашего друга?
– Какого друга?
– Барона Унгерна.
– Я воплотил бы свою мечту. Но, мне кажется, вы уже сами воплотили ее.