Тень стрелы

Максаржав удалился. Джа-лама расстегнул темно-зеленое дэли, с пришитой к широким рукавам золотой тесьмой, с отороченными золотом отворотами воротника. Зло сорвал с головы платок. Растер рукой голую голову. Как многие воины, он брился наголо, чтобы не потеть, не пользоваться гребнем, не вычесывать из башки вшей. Через бритое темя, разделяя череп надвое, пролегал страшный, уродливый шрам. Однажды в бою ему, Неуязвимому, рассекли голову саблей. Он чудом остался жив. Старая бурятка по прозвищу Морин-Хур колдовала над ним, мазала ему темя и затылок тибетскими мазями и притираниями, закутывала в тряпки, вымоченные в уксусе и отварах горных трав. Морин-Хур поила его через каждый час горячим и холодным питьем, каким – он не знал, – и он все время мочился в подставляемую ему медную посудину, – а есть старуха не давала ему ни крошки. Ровно через десять дней Джа-лама поднялся с постели. Он спросил Морин-Хур: чем тебя вознаградить?.. скажи, все исполню. Старуха насмешливо сверкнула узкими глазами. «Подари мне медную пулю, а себе ружье оставь», – ему казалось, она смеется над ним. Побледнев, закусив губу, он вытряхнул пулю из магазина. Протянул на ладони старухе. Бурятка попробовала пулю на зуб, как монету. «Что ты с ней сделаешь?» – «Просверлю дырочку, буду носить на груди. Пока я ношу ее на груди, тебя не возьмет никакая пуля». Он спросил Морин-Хур: от чего я умру? «Тебе отрубят голову, батор», – беззубо улыбаясь, зажав пулю в кулаке, спокойно и радостно сказала старуха.

А теперь будем отдыхать. Морин-Хур, скорей всего, давно умерла, а он еще жив – и будет жить вечно. Пуля, дура… Это человек дурак. Ригден-Джапо еще не повернул на пальце свой перстень. Какой камень у него в перстне? Сапфир? Синий камень, прозрачный камень, синее небо. Тишина. Давай отдохни, Дамби-джамцан. Холодно? Ты выйдешь на воздух. Ты пойдешь к пруду. Рядом с крепостью для тебя выкопали пруд и наполнили его водой. Он замерзает по зиме. Ты возьмешь пешню, разобьешь наросшую за ночь корку льда, разденешься, встанешь у зазубрин ледяной кромки, глубоко вдохнешь морозный ветер, жизнь. Ты жив еще. Ты жив. И ты мудрец. Ты не посягаешь на власть над Азией – то, на что, сам не отдавая себе в том отчета, посягает Унгерн. Тебе не нужна власть: ты и так ее имеешь. А кому-то будет нужна твоя голова. И ее на пике, с оскаленными зубами, лысую, повезут по городам, чтобы хвастаться: мы убили Бессмертного.

Он зажмурился, отогнал видение. Спустился по лестнице, по каменным грубым ступеням, вниз, во двор. Зубчатые стены крепости молчали. Одинокий огонь горел на угловой башне. Максаржав распорядился всю ночь жечь факел. Но ведь уже скоро утро. Уже утро, и вот рассвет.

Бледное небо наливалось нежной розовостью, как щека девушки на морозе. Джамби-джамцан, чуть вперевалку, раскачиваясь, как утка, на своих кривых, словно рахитичных, ногах кочевника, номада, подошел к замерзшему озерцу. Пешня лежала тут же, на берегу. Он взял ее, легко расколол наледь. Черная вода выбрызнула поверх прозрачной пластины льда. Он медленно разделся, кидая одежду на снег, как стяги поверженного врага; горячее тело схватил цепкими колючими когтями безжалостный холод. Джа-лама вжал живот, вминая в снег ступни, тяжело подбрел к проруби, долго стоял, смотрел на смоляную темь воды. Будда, отец твоего духа, не боялся ни холода, ни жара. Амурсана, ты же освежался холодом вод, горьким вином, горячим женским лоном. Вперед, Джа-лама, может быть, когда ты возродишься в облике Ригден-Джапо, ты вспомнишь это утреннее купание в Тенпей-бейшин.

Он, прочитав быстро мантру, прыгнул в прорубь.

Так из жизни прыгают в смерть.

Так из смерти, из застылого озера бардо, снова прыгают в жизнь, и ледяной холод охватывает младенца. Утроба покинута, темная пещера пройдена. Ты снова бессмертен. А для чего?

Он, нырнув с головой, выплыл, отфыркнулся. Уцепился руками за осколочно-острую закраину льда. Небо все сильнее ярчело, и солнце наконец вывалилось в ледяной белый простор, будто красное китайское яблоко выкатилось на белый снег, будто красный, орущий человечек выпростался из напряженного, искрученного родильной мукой белого живота матери на чисто-белую простыню.

* * *

Он ненавидел ее. Зачем он женился на ней?

Пусть бы лучше он спал с проститутками, чем жениться. Такому человеку, как он, жениться было нельзя. Ему нельзя было переступать порог.

Он приказал ей: окрестись перед свадьбой. Зачем, робко и тихо спросила она, ведь мы же все равно будем жениться по китайскому обряду? Затем, поглядел он на нее ненавидяще и дико. Затем, чтобы ты была Еленой Павловной. Ты же сама хочешь быть Еленой Павловной.

И она согласилась. Он покорно наклонила голову, воткнутые в ее черный тяжелый пучок шпильки дрогнули, как крылья стрекоз.

Она была маньчжурской принцессой, дочерью сановника династической крови. Ее отец принадлежал к древнему роду беспредельно разветвленной императорской фамилии, что после революции в страхе удирала из Пекина в Маньчжурию и нашла приют при дворе властительного Чжан Цзолина.