Тень Торквемады

– Вон там, висит на колышке, под одеждой.

Антонио де Фариа вышел. А фидалго мрачно задумался. В присутствии подьячего и своего бывшего капитана он не подавал виду, что на душе у него кошки скребут. Ведь вся безупречная конструкция его хитроумных замыслов, подкрепленных долгими размышлениями о русских обычаях и характере великого князя, притом не вычитанных в книге, а почерпнутых из самой жизни, рушилась на глазах. Он опять так же далеко от царя московитов, как и прежде. Как, каким образом сподобить Иоанна Васильевича на доверительный разговор?!

Ему казалось, что все дело уже на мази. Во время застолья великий князь намекнул, что желает побеседовать с ним наедине – «…буде время свободно». От большой радости фидалго захотелось еще раз облобызать царственную руку, да приличия не позволяли. Он уже почти у цели!

И тут такое неожиданное препятствие… Фернан Пинто озлился и разразился проклятиями – в лучших пиратских традициях. Среди морских разбойников ругань была вроде острой приправы к пресной еде. Фидалго даже дома по привычке иногда позволял себе такие крепкие выражения, что его благоверная жена краснела и прятала лицо в подол платья, а ему потом приходилось извиняться.

Неожиданно в сенцах, которые вели в комнату-кабинет, раздался грохот, словно что-то упало, дверь рывком распахнулась, и на пороге встал окровавленный Митька Бобер. За ним виднелся Антонио де Фариа с очень серьезным выражением на смуглом хищном лице.

– Что случилось?! – воскликнул Фернан Пинто, потрясенный видом Бобра.

Он считал, что в Московии, с ее патриархальным бытом и неспешным течением жизни, просто не могут произойти какие-либо кровавые события. Конечно, случай на царской охоте несколько поколебал его уверенность в незыблемости царской власти и в постоянстве благолепного покоя столицы московитов, которым был просто напоен московский воздух. Но это было не характерное происшествие, почти не повлиявшее на общую картину «сонного царства», как мысленно охарактеризовал Московию фидалго. Особенно это стало ощущаться, когда выпал снег. Русские, как медведи, залегли в зимнюю спячку, и только торговые ряды по-прежнему полнились народом, да иногда устраивались игрища.

– Ничего особенного… – Митька снял зипун, меховую безрукавку, и сел, морщась, на скамью; левый рукав его рубахи был разрезан, а из раны все еще сочилась кровь. – Дело житейское. Маненько подрезали.

Антонио де Фариа помог остановить кровь, наложив жгут выше пореза, и приказал позвать лекаря-недоучку Хосе Алонсо. Тот прибежал сразу – взъерошенный, немного испуганный срочным вызовом, со своим лекарским сундучком в руках. В Московии студиоз неожиданно почувствовал необычайную тягу к знаниям, а поскольку свободного времени у него было хоть отбавляй, он приналег на медицинские книги, которые брал у царского лекаря англичанина Ричарда Элмеса, с которым очень быстро сдружился.

Возможно, их приятельским отношениям посодействовало то обстоятельство, что Ричард Элмес, как и студиоз, не имел официальных документов, предоставляющих ему право быть врачом. У него не было патента Медицинской коллегии Лондона, а значит, он не мог претендовать даже на место аптекаря. Тем не менее Ричард Элмес оказался вполне приличным лекарем и был у великого князя в чести. В Московию его привез Ральф Стэндиш, выпускник Кембриджского университета, член королевского коллегиума врачей.

Хосе Алонсо быстро обработал рану – она и впрямь была незначительной – и наложил повязку.

– Ничё, заживеть как на собаке, – сказал Митька и жадно посмотрел на сулею с хлебным вином.

Антонио де Фариа приказал лекарю:

– Налей…

Хосе Алонсо наполнил чарку, и Митька выпил, при этом поступил точно так, как до этого Афанасий Пуговка – несмотря на то, что на столе было мясо, он лишь понюхал хлебную корку, да с сожалением посмотрел на сулею, которую студиоз поторопился убрать подальше. Он боялся, как бы от спиртного не усилилось кровотечение.

– Рассказывай, – молвил де Фариа, жестом выпроводив Алонсо из комнаты.

– Нашел я вашего Степку. Ох и забралси ён! В самую глухомань… – Митька поцокал языком. – Ц-ц-ц… Все ноженьки отбил, кады по буеракам шарился. Изодралси весь, лошадь едва не загнал… Возле Ржавца таится ваш Степан, в Аржавском лесу, што в Лихвинской Засеке. Сам не видывал, но грят, там у него цельная крепость на горе. Намеревался я туды съездить, так ить опередил-то меня, змей подколодный. Сижу я, значит, на яме[61], в корчме, кушаю…

– Пил ты, а не жрал, стервец, – поправил его на ломаном русском Антонио де Фариа.

У него была хорошая память и способность к языкам, поэтому за то время, что он общался с московитами, идальго понемногу начал разуметь русский язык. Правда, больше матерный.