Тень улитки

Вчера вечером состоялась первая телевизионная трансляция в их поселке — наконец-то закончился монтаж оборудования на ретрансляционной станции на перевале, что связывал Материк и Лес, отгороженные друг от друга горным хребтом. Делегация монтажников прибыла в Управление, подарила телевизор и в торжественной обстановке после приветственных и благодарственных речей состоялся коллективный просмотр передач, сопровождавшийся обильным возлиянием кефира и прочих напитков. Перецу это не очень нравилось, но народ желал…

Эти мельтешащие цветные картинки были забавны, как замочная скважина, точнее, окно в чужую квартиру, жители которой как будто бы и не подозревают, что за ними наблюдают, и ведут себя совершенно без комплексов. Это было непривычно и даже возбуждающе. Но тревожило тем, что раньше так не бывало. Всякие были фильмы, но чтобы до такой степени!.. Из этого следовало, что на Материке что-то изменилось, а они тут в закрытой заповедной зоне об этом и не догадывались. Но что изменилось?

Информационная программа встревожила еще больше. В ней прямо говорилось про Новый Порядок, про конец античеловеческого тоталитаризма, про свободу, демократию, права человека, про какую-то всенародную приватизацию. Что это такое Алевтина понятия не имела, впрочем, как и большинство в зале. Правда, большинство давно уже не обращало внимания на телевизор и занималось исключительно собой. Телевизионщики уехали, спеша домой на Материк, поэтому она попросила объяснить непонятное слово Переца — лингвист, слова по его части.

— Privatus — частный, — ответил Перец, — значит, приватизация — процесс превращения чего-то не частного в частное.

— Чего во что, например?

— Например, собственности, — пожал плечами Перец, — государственной, коллективной, общественной…

— А зачем? — удивилась Алевтина. — Нас ведь учили, что частная собственность — источник несправедливости! Неужели неправда?!

— Я не экономист, не социолог, не политик, а специалист по женской прозе ханьского периода, — развел руками Перец. — Но мне кажется, что это не может быть неправдой, как восход солнца, ливень, засуха, Лес… По-моему, когда человек рождается, ему вместе с жизнью должен вручаться целый мир. Каждому человеку! Поэтому все, что есть на планете, должно принадлежать всем. А если потом выясняется, что человек со всех сторон огорожен границами и запретами и, в сущности, не имеет ничего, кроме собственной жизни, да и ей распоряжаются все, кому угодно, — то это не может быть справедливо! Но я, наверное, многого не понимаю.

— Но почему же они говорят? — растерялась Алевтина. — У нас же не было частной собственности — все общественное! Зачем тогда этот Новый Порядок? И что это за новый порядок?

— Не знаю, Алевтина, не знаю, — невесело вздохнул Перец. — Я не думаю, что приватизация лучше коллективизации и наоборот — это как два крайних положения маятника человечества, между которыми оно мечется.

— А что же делать?

— Если бы я знал, меня бы давно распяли, — горько усмехнулся он.

— Знаешь, Перчик, когда я тебя в первый раз увидела, было такое ощущение, что ты только что с креста… — призналась Алевтина. — Особенно, по глазам ощущалось: такие они были одинокие…

— Поэтому ты и ждешь от меня ответа?

— От кого же мне еще его ждать? — вздохнула Алевтина.

— До сих пор все ответы были у тебя, — улыбнулся Перец.

— Теперь твоя очередь.

— А у меня нет ответов, — развел руками Перец. — И я никогда не доверял тем, у кого они всегда под рукой… Я не знаю, я просто чувствую, что не будет у нас покоя, пока хоть какая-нибудь собственность останется у человека, кроме себя самого. Каждый принадлежит себе и только себе, а все остальное — всем и каждому.

— Но разве такое возможно? — удивилась Алевтина.

— Не знаю, — пожал плечами Перец. — Наверное, нет. Во всяком случае, человеческая история за исключением того первобытного состояния, о котором никто ничего доподлинно не знает, не явила нам такого примера. Однако история, слава богу, еще не кончилась. Хотя признаки конца уже ощущаются…

— Не пугай меня! — махнула на него рукой Алевтина.

Тут подскочил разгоряченный Стоян, переполненный решимостью и гормонами, и возопил:

— Что это вы тут такие серьезные, ребята? — и, ухватив Алевтину за руку, увлек ее в танцующую под орущий телевизор толпу.

Потом они еще пили, ели и танцевали. Телевизор выключился далеко за полночь. И до постели они добрались, не вполне себя разумея и контролируя. И вот теперь, надо понимать, тревожное похмелье.

«Пить меньше надо! — сурово напомнила себе Алевтина. — Особенно, если о детях думаешь!..»

На улице светало. В горле пересохло. Но голова почему-то не болела, просто, немного напоминала воздушный шарик, болтающийся на ниточке.

Собаки перебрехивались уже активно. Да и петухи свое дело знали.

«Черт знает что! — подумала Алевтина. — Не научный городок, а деревня какая-то! Поразвели тут!..»

Зашевелился Перец. Алевтина повернулась к нему. Он открыл глаза и улыбнулся ей.

— Знаешь, Перчик, — засмущалась вдруг она. — Я хочу, чтобы у нас были дети… Ты не возражаешь?