Тень ветра

В десять лет Хулиан объявил, что хочет стать художником, как Веласкес, так как мечтает создать шедевры, которые великий мастер не смог написать за всю свою жизнь, посвящая себя пустому, но вынужденному рисованию портретов слабоумных членов королевской семьи. Вдобавок, то ли для того чтобы скрасить одиночество, то ли в память об отце, Софи вздумала давать Хулиану уроки фортепьяно. Мальчик обожал музыку, живопись и прочие материи, начисто лишенные какой-либо выгоды с точки зрения сильной половины человечества. Хулиан очень быстро освоил начатки гармонии и решил, что сам будет сочинять музыку, а не следовать партитурам из учебников сольфеджио, что явно не было в порядке вещей. В то время Антони Фортунь еще полагал, что причина умственной неполноценности мальчика лежит в неправильном питании, поскольку, из-за кулинарных пристрастий матери, в его рационе было слишком много французских блюд. Всем известно, говорил он, что избыток сливочного масла приводит к моральному упадку и снижению восприимчивости. Отныне и впредь он навсегда запретил Софи использовать этот продукт в приготовлении пищи. Но результаты подобных ограничений оказались далеки от ожидаемых.

В двенадцать лет Хулиан постепенно утратил свой прежний лихорадочный интерес к живописи и Веласкесу, однако все проснувшиеся вновь надежды Фортуня оказались напрасными. Мечты Хулиана о Прадо[ 38] сменились другим, еще более пагубным увлечением. Он обнаружил библиотеку на улице Кармен и использовал каждую минуту, свободную от работы в шляпной мастерской, чтобы приходить в это святилище книг и жадно проглатывать романы, стихи и труды по истории. За день до того, как ему исполнилось тринадцать, Хулиан заявил, что хочет стать каким-то Робертом Луисом Стивенсоном — по всему видно, иностранцем. Пусть радуется, заявил в ответ Фортунь, если его возьмут хотя бы в каменотесы. Именно тогда он окончательно убедился, что его сын — болван.

Часто по ночам, тщетно пытаясь заснуть, Фортунь в ярости ворочался в постели, размышляя над тем, как рушатся его надежды. В глубине души он любит этого мальчика, признавался он себе. И, хотя она этого не заслуживает, любит и эту дамочку, что предала его в первый же день их совместной жизни. Он любит их всем сердцем, но по-своему, правильной любовью. Он просил Бога только об одном: указать ему верный путь, чтобы все трое были счастливы, и желательно, чтобы это счастье было таким, как понимал его он, Антони Фортунь. Он молил Всевышнего подать ему какой-нибудь знак, сигнал, хоть намек на его присутствие, но Господь в своей безграничной мудрости, а может, просто утомленный бесконечными просьбами стольких страдающих душ, продолжал безмолвствовать. Пока Антони Фортунь терзался угрызениями совести и досадой, в соседней комнате медленно угасала Софи, наблюдая, как ее собственная жизнь тонет в потоке обмана, одиночества и вины. Она не любила мужчину, которому служила, но чувствовала, что принадлежит ему, и возможность бросить Фортуня и уехать куда-нибудь вместе с сыном казалась ей немыслимой. Она с горечью вспоминала о настоящем отце Хулиана и со временем научилась ненавидеть его и презирать все, что он собой воплощал, хотя это было именно то, чего она так страстно желала. Отсутствие разговоров супружеская чета Фортунь с избытком компенсировала скандалами. Оскорбления и взаимные упреки летали в воздухе как кинжалы, задевая любого, кто вставал на их пути, то есть чаще всего Хулиана. Шляпник никак не мог потом вспомнить, за что на этот раз избил жену. Он помнил только ощущение злобы и обжигающего стыда. Фортунь каждый раз клялся себе, что подобное впредь не повторится и что, если будет нужно, он сам сдастся властям, чтобы они заключили его под стражу.

Антони Фортунь верил, что с Божьей помощью сможет стать лучше, чем его собственный отец. Но рано или поздно его кулаки вновь обрушивались на Софи, и со временем Фортунь принял как нечто непреложное эту данность: раз она не может вполне принадлежать ему как супруга, он будет владеть ею, как палач своей жертвой. Так семья Фортунь прожила долгие годы, заставив замолчать собственные сердца и души, пока, наконец, от продолжительного безмолвия они не позабыли все слова, выражающие истинные чувства и не превратились в чужаков, живущих под одной крышей, — с ними случилось то, что случается во многих семьях, населяющих этот огромный город.

Было уже почти три часа, когда я вернулся в лавку. Войдя, я поймал на себе полный сарказма взгляд Фермина, устремленный с высоты приставной лестницы, на которой он стоял, наводя блеск на собрание «Национальных эпизодов» славного дона Бенито[ 39].

— Да я просто не верю своим глазам! А мы-то уж думали, вы отправились в Америку на поиски лучшей жизни.

— Я задержался по дороге. А где отец?