Тень за правым плечом

Стучать в дверь начали буквально через полчаса после того, как поезд, тяжело содрогаясь, отошел от платформы. Сперва какой-то лакейский тенорок, легонько побарабанив, протянул «чайку изволите ли?», но мы, помня о строгих напутствиях благодетеля, продолжали сидеть молча, как мышки. Видя, что это на нас не подействовало, волк скинул овечью шкуру и заколотил в дверь изо всех сил с криком «открывай». Стейси, до того дремавшая на пыльном плюшевом сиденье, проснулась и заплакала. Больше скрываться смысла не имело, так что я по возможности твердым голосом спросила, что угодно стучавшему. «Отряд по борьбе с контрреволюцией, спекулянтов ищем». «Надо открыть», — прошептала мне Мамарина. Она сидела на своей полке, сжавшаяся в комок, бледная, как лист бумаги, и теребила какую-то тряпицу. При взгляде на нее меня затошнило от злости: она сама по себе достаточно меня раздражала еще в прежнее время, но теперь, когда только благодаря ее порывам мы оказались заперты в этой квадратной клетке, несущейся боком со скоростью пятьдесят миль в час, ее горестный вид вызвал во мне прилив ярости. «Сидите тихо», — сказала я еле слышно. За дверью завозились, еще подергали ручку, и новый голос объявил, что если мы не откроем через десять секунд, они будут стрелять через дверь. Стейси рыдала. Мамарина, спохватившись, пересела к ней и стала шепотом ее утешать. Быстро прикинув наши небогатые возможности (вылезти в окно? спрятаться под сиденье?), я все-таки решила приоткрыть дверь на цепочку, чтобы оценить обстановку: в конце концов, если бы врагов было двое или трое, я могла бы попробовать, заведя их внутрь, убить по одному и засунуть тела в рундук — пока бы их спохватились, пока начали бы искать, мы бы вышли в Череповце и наняли бы лошадей до Пешехонья или Весьегонска. Крикнув: «Я открываю, не стреляйте», я приотворила дверь на длину цепочки — и увидела перед собой хорошо знакомую бородатую рожу моего недавнего обидчика. Судя по его воспаленным векам и покрасневшим белкам, последствия нашей вчерашней встречи у него до сих пор не прошли. Он меня тоже узнал, но, против ожидания, не попытался, пользуясь случаем, до меня добраться, а как-то почтительно осклабился. «Ну, бой-баба, — проговорил он, усмехаясь и ка-чая головой. — Ловко ты меня тогда. Ты только не дерись больше. Муку, масло, сахар не везешь?» «Нет», — отвечала я, не покривив душой. «Хорошо, что у тебя ногти короткие, — продолжал он думать все ту же вчерашнюю мысль. — А то бы учиться мне сейчас на шарманке играть». «Хорошо», — согласилась я. «Да ведь с шарманкой еще обезьянка нужна, а где ее взять». Тут я не нашлась что ответить и только пожала плечами. «Ну лежите тут, отдыхайте, как барин'a (он сделал ударение на последний слог). — И главное, не открывайте никому — а то, знаете, народ». Меня распирал какой-то судорожный, из груди рвущийся смех, но мне хватило сил молча кивнуть ему и тщательно закрыть дверь.

Метаморфозы Вологды настигали нас исподволь, так что у нас всегда было время привыкнуть перед новой порцией дурных новостей: вот подорожала мука, вот пропало масло, вот исчезло уличное освещение. Петроград же я в последний раз видела еще в сравнительно благополучные дни лета 1916-го, так что произошедшие с ним за полтора года перемены поразили меня до глубины души. Самое замечательное было то, что он сделался необыкновенно красив — еще прекраснее, чем был всегда: оказалось, что люди, лошади, вся суетливая обыденная жизнь была ему не к лицу, только отвлекая от его строгой и стройной сущности. Насколько Вологда напоминала в эти месяцы опустившуюся бабу, махнувшую на себя рукой и равнодушно плывущую по течению жизни, настолько Петроград был похож на какого-то Дон Кихота, бестрепетно глядящего в лицо надвигающейся гибели.

Как я и предполагала, запал Мамариной иссяк, стоило нам оказаться на площади Николаевского вокзала. Вся ее самоуверенность как-то разом пропала вместе с лихорадочным возбуждением, не оставлявшим ее последние дни, — возможно, она до последнего надеялась, что тот же слепой счастливый случай, который помог нам устроиться в поезде, еще раз повторится в Петрограде, но увы — этого не произошло. Носильщики здесь, впрочем, водились: плечистый мрачный малый с обвисшими сизыми усами побросал наш скарб на свою тележку, вывез с платформы и скинул в снег рядом с центральным входом. Стейси мы усадили на чемоданы. Мамарина с рассеянным видом осматривалась, как бы не узнавая города. Я понимала ее: в прежние годы плавность путешествий была такова, что, начиная с определенного (очень небольшого) достатка, можно было следовать за несущей тебя волной, практически не прилагая никаких усилий. На привокзальной площади вас ждали зазывалы главных городских гостиниц, наперебой выкликавшие свои условия: достаточно было внять доводам любого из них, чтоб дело сладилось почти автоматически — носильщик перекладывал багаж в коляску (а то и таксомотор), зазывала подсаживал вас под локоток — и через несколько минут езды отельная челядь приступала к деликатнейшей разгрузке.