Тень за правым плечом

Было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство. Мамарина, привыкшая существовать на свою ренту, вовсе не задумывалась над тем, что делать, когда наши финансы иссякнут, — меня же это очень беспокоило. Вероятно, детей не перестанут учить в гимназиях, так что какой-то кусок хлеба у меня будет — но вряд ли его окажется достаточно, чтобы прокормить троих: шансы же, что Мамарина устроится на работу, представлялись мне ничтожными. До сих пор нас спасал прощальный дар Монахова-старшего: между прочим, второй из его конвертов мы должны были использовать именно в Гельсингфорсе — и это, конечно, был весьма существенный довод в пользу отъезда.

Смущала же меня абсолютная необратимость того, что должно было произойти. Саму меня, как того самого солдата, в прошедшей жизни ничего не удерживало — но все равно, чтобы провести эту черту, требовалось какое-то особенное душевное усилие, на которое я не могла решиться. Даже, думаю, Эвридика, покидавшая преисподнюю, замедлила на секунду шаги — не потому, что ей не хотелось ее покидать, а просто так, повинуясь неизбежному чувству. Несколько безоблачных месяцев, проведенных в Вологде, запомнились мне настолько теплой и светлой чередой дней, что невозможно было поверить, что они навсегда сметены потоком безжалостного времени. До сих пор я могла тешить себя иллюзией, что мы вернемся в наш дом на набережной, осколки разбитого срастутся, больные выздоровеют, покойники встанут из могил, и все будет по-прежнему — но, покидая Россию, окончательно признавала бесплодность этих наивных мечтаний.

— А что вы думаете, Елизавета Александровна? — спросила я Мамарину, которая тем временем вернулась, уложив дочь.

— Это о чем? — рассеянно отвечала она. Мне сразу захотелось ударить ее по голове супницей, которую я как раз домывала.

— О предложении Гавриила Степановича.

— Ах это… Ну я, право, не знаю. Вы заметили, как он смотрел на меня, когда был тут в последний раз?

— Нет, не заметила. А как?

— Ну как-то эдак… с поволокой. Как вы думаете, может быть, он немножечко влюблен в меня?

— И если так?

— Тогда, конечно, надо отправляться вместе с ним.

Таким образом, вопрос решился сам собой — и очень повезло, что мне удалось сэкономить на этом душевные силы, которые вскоре понадобились мне, когда между нами развернулась битва из-за багажа. По условиям предстоящей мимикрии мы никак не могли ехать с чемоданами, не говоря уже о шляпной картонке: хороши бы были подгулявшие мещанки с дорожными принадлежностями от Деринга. Сама я готова была пожертвовать всем собственным имуществом, кроме двух смен белья и заветных конвертов профессора Монахова, к которым после истории в лавке Клочкова стала испытывать куда большее почтение. Довольно много места занимала детская одежда — тут уже деваться было некуда. Но когда Мамарина с вернувшейся к ней томностью начала перебирать свои платья, вслух стеная о невозможности отдать их хорошей прачке, мне пришлось вмешаться.

— Это все, Елизавета Александровна, придется оставить до лучших времен.

— Но как же? Не могу же я ехать с одним платьем?

— Ну что значит не можете! Еще два года назад нам бы казалось немыслимым все то, с чем нам пришлось столкнуться, — и ведь справились же. Значит, и с этим справимся.

Но еще большее потрясение ожидало бедняжку, когда Викулин откуда-то приволок и торжествующе вывалил нам на стол раздобытый им узел с совершенно невообразимым тряпьем, предлагая, чтобы мы в него облачились. Как выяснилось, отыскал его все тот же тороватый комиссионер, который заведовал нашей переправкой через границу: кажется, он, не долго думая, сделал налет на ближайшую лавку старьевщика, похитив там два условно женских комплекта одежды. Признаться, из мелкой мстительности мне втайне было бы любопытно посмотреть, как будет выглядеть Мамарина со своими барскими повадками в этих лохмотьях, но человеколюбие взяло все-таки верх — не говоря уже о том, что и мне самой пришлось бы одеваться в нечто подобное. Поэтому я не стала сдерживать праведный гнев своей спутницы, которая, с отвращением тряся принесенными тряпками, сообщала Гавриилу Степановичу, какие муки она, Мамарина, готова принять ради того, чтобы не облачаться в этот «кромешный срам, которым побрезговала бы и самая затрапезная уличная девка» (откуда что взялось! — я и не подозревала, что она способна на такие риторические фиоритуры).