Тень за правым плечом

— А вот что. Кереть, где они жили — городок на большом торговом пути: ладьи из Швеции и Норвегии плывут с товаром в Поморье и обратно. Там варили соль, ловили рыбу, добывали жемчуг: в общем, житье там было, как в любом месте, где не пшеничку сеют, а полагаются на удачу. Плюс приезжих много. И вот однажды выходит Варлаам из церкви, где он служил обедню, а навстречу ему нищая старушка. Он этой старушке подает копеечку, а старушка ему, чувствуя, вероятно, что теперь ему обязана — тут тонкая психология, которую не ждешь от грубой сказки, — рассказывает, что сперва была у него дома и его жена тоже подала ей милостыню, но просила не рассказывать, что у нее в гостях любовник. И знаете, что интересно? (Я не знала.) Жена у Варлаама всегда безымянная, старушка тоже, а вот любовник всегда с именем: зовут его то Олаф, то Фарлаф. Варлаам бежит домой — и тут варианты предания расходятся. Самое суровое и, похоже, древнее просто сообщает: «Дьявол простре сеть во уловление праведного, яко же древле на Адама, вложив бо его во убийство супружницы его». В более поздних и цветистых об этом говорится в стихах: сперва Варлаам спрашивает у прихожан: «Не видали ли миряне, где девалась госпожа?» А миряне ему с удовольствием отвечают: «Госпожа твоя за гульбой ушла… Она теперь пьяна, боса и без пояса». Или даже «Она боса и пьяна, с корабельщики целуется, со фарлафами валяется…»

Увлекшись, отец Максим произносил это нараспев и довольно громко, специально изображая как бы противный голосок деревенской сплетницы: выходило у него, надо признаться, довольно натурально. Кажется, Мамариной, которая во все время нашего разговора о чем-то вполголоса говорила с Шленским, это не понравилось, и она с натужным смешком его перебила:

— Батюшка, кажется, опять сел на своего любимого конька, неверную жену.

— Ну это, голубушка, даже какое-то неприличие выходит, — охотно отозвался тот, прервав свою былину и посмеиваясь. — Но поскольку наш любезный хозяин увлекся новыми плодами музы Владимира Павловича, мне поневоле пришлось взять на себя роль балагура, а то бы мы так и сидели, как поповны в гостях.

— Простите великодушно. — Лев Львович отложил наконец газету. — Очень уж любопытное оказалось чтение. Альцест наш тут выходит совершенным конем Апокалипсиса.

— Это в каком-нибудь высшем аллегорическом смысле? — заинтересовался отец Максим.

— В самом что ни на есть прямом. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».

— Глава шестая, стих восьмой, — проговорил машинально священник.

— Именно так. И вот Владимир Павлович утверждает здесь (он показал газету), что любая эпидемия, недород, война — всякое стихийное бедствие в нынешний момент есть благо и что не просто надо радоваться, если случается что-то в этом роде, а напротив, надо это любым способом приближать и усиливать.

— Володенька, вы и правда пишете такие ужасы? — жеманно проговорила Мамарина, но на нее как-то никто не обратил внимания.

— А как вы это объясняете? — обратился отец Максим прямо к Шленскому, но тот не успел ответить, как Лев Львович продолжал.

— Владимиру Павловичу представляется, что народ сейчас слишком хорошо живет, несмотря на войну, и если специально не подпортить ему жизнь, то он не станет слушать агитаторов и революции не устроит. Вот хорошо было при холерных бунтах, когда ополоумевшая толпа убивала докторов за то, что они колодцы отравляют. И если бы тогда поставить дело на правильную ногу и вовремя направить бунтовщиков не на несчастных, никому не мешающих врачей, а прямо на губернскую власть, то даже тогда могло что-нибудь хорошее получиться. Хорошее в том смысле, который вкладывает в него Альцест, конечно. А впрочем, пишет он далее, и врачам поделом, как и всем, кто сотрудни-чает с царской властью. Но главное выходит то, что Россия остро нуждается в бедствиях, причем чем сильнее они будут, тем лучше получается для дела. Даже если треть перемрет от болезней, а еще треть от голода, оставшихся пятидесяти миллионов вполне хватит, чтобы снести всю, как тут написано, подгнившую систему государственного подавления и угнетения. Да и друзья нам помогут, которыми мы окружены, — например, немцы.

— Да какие же они нам друзья? — воскликнул отец Максим.

— Про это Альцест объясняет дальше, — продолжал Рундальцов. — Он пишет, что война — это выдумка правящих классов, что с нашей стороны она выгодна Путиловым и царю, а с той — Круппам и кайзеру, а стоит нам избавиться от первых, а немцам от вторых, как наступит совершенный мир и благорастворение воздухов. Впрочем, сейчас нам, то есть им, Альцесту и его друзьям, и война на руку, особенно если Россия в ней проиграет.

— А это почему?