Тень Жар-птицы

— Можешь утешить своего подопечного! Раз он сам не решился подойти, поговорить по-человечески… Я подарю ему на бедность тройку и допущу к экзаменам.

У меня даже уши онемели, а Антошка, которая вошла в класс, подсыпала соли в рану. Она сказала Ветровой:

— Я бы в жизни за него не просила!

— Ты плохой товарищ!

— Он трус…

Тут я не выдержал, вскочил, нагнулся над ней, я мог бы ее вместе с партой выбросить в окно.

— Я трус?!

— Да, — Антошка смотрела на меня, и глаза ее темнели и переливались. — Ты же никогда в жизни ни с кем не портил отношений, кроме меня, ты никогда никого не защищал, кто же ты?

У меня пересохло во рту, я даже губы не мог разжать, а она продолжала:

— Раньше я тебя уважала, считала сильным, а ты слабее любого, ты только наблюдаешь за жизнью, а сам не совершаешь никакие поступки, увиливаешь всегда от сложностей, разве я не права?

— Факты?

— Пожалуйста. Ты заступился за Сашку Пушкина на педсовете? За меня — на классном собрании? За Митьку, когда его отец бил?

У самой волосок к волоску прилизан, коса как корона на солнце блестит, кожа светится — и ни капли человечности!

Варька переводила взгляд с меня на нее и молчала, а потом вдруг как закричит, точно семиклассница, оборвав этот тягостный разговор.

— Ой, ребята, я совсем забыла, сегодня в буфете пончики, бежим!

Я так обрадовался ее словам, что вылетел пулей из класса и сбил Лисицына.

Я ел пончики один за другим механически и даже не понимал, кого больше ненавижу — Осу или эту, Антонину Глинскую, принципиальную особу, которая лягает лежачего… А вот Варька — друг, я так ей и сказал. Даже среди девчонок попадаются люди…

Вчера весь вечер мечтал бросить школу. Не нужны мне подачки! На бедность! В конце концов могу перевестись в вечернюю, сдам там, лишь бы ее не видеть, не слышать этот тонкий беспощадный голос. Варька рассказывала, что Оса животных любит, у нее всегда дома собаки. Но с псом она бы так не обошлась, пожалела, все жестокие люди нежничают с кошками и с собаками, даже фашисты, я читал… И вообще, зачем в городе держать собаку, для пижонства? Иное дело в лесу. Там это помощник, дядька никогда без собак в поле не отправляется, а то развели в Москве сопли, ох, собака — друг человека, ах, родная душа и таскают на поводке. Она и меня хотела сделать ручной болонкой, недаром всегда улыбалась, а когда поняла, что меня не купить по дешевке, обозвала трусом…

Каждый день приходится ее видеть. Она, кроме уроков, еще консультации дает, а мне надо, просто необходимо сдать литературу на «пять». Почему-то я вдруг вспомнил девятый класс. Мы тогда проходили Тургенева, и она о Писареве заговорила, просила доклад сделать. Ланщиков согласился, а потом не смог, и я ее выручил. Я и о биологии, и о философии сказал, даже добавил, что не согласен с Энгельсом, что обезьяны не потому слезли с дерева, что их труд создал. Мы стали людьми только благодаря развитому мозгу, мозг стал управлять рукой, а она — производить трудовые операции.

Оса слушала меня очень серьезно, не перебивала, а потом заявила, что мой доклад — образец того, как можно, не готовясь, болтать на любую тему. Она двойки не поставила, и я обрадовался, а она уже тогда, наверное, ко мне проявляла презрение…

Может быть, меня это так бы не задело, если бы она иногда не делилась со мной воспоминаниями о прежних учениках, о работе в институте, я чувствовал себя в такие минуты совершенно взрослым. Да и муж ее тоже держался просто, без пижонства, однажды только пожаловался:

— Что за комиссия, создатель, быть мужем учительницы!

И сказал, чтоб я никогда не женился на «дамах этой профессии», они обязательно становятся «страшными занудами».

Но если я теперь брошу школу, когда до экзаменов осталось восемь дней, что изменится? Она, наверное, и не заметит или обрадуется: избавилась от «труса».

Самое странное, что злюсь, ненавижу ее дома, когда вспоминаю, когда в ушах ее негромкий тонкий голос, а на уроке я пытаюсь поймать ее взгляд, понять, что она думает, чувствует — и не могу. Не смотрит на меня, только поверх — хоть плачь…

Кажется, никогда меня ничего так не жгло, как эта история. Ведь бывали же и раньше неприятности. В пятом классе я вышиб окно в учительской, когда в футбол играли, в седьмом — чуть без руки не остался на уроке труда. Зазевался и сунул палец в супор. Мать болела в восьмом, подозревали рак, мы с отцом извелись, пока она лежала в больнице…

Но это было просто больно, неприятно, страшно, а теперь еще добавилось, что это — Она.

Только этого не хватало! Митьку арестовали за три дня до экзаменов за убийство… Школа вверх дном, Зою Ивановну, говорят, снимут. Митькина мать с инфарктом в больнице.

Кирюшу вызывали, а она нам не желает рассказывать, чтобы «не отвлекать от экзаменов». Как будто можно о них думать? Она только сказала, что процесс будет закрытый, что меня вызовут раньше, как его друга, может, быть, и на суд попаду.