Тень жары

– Сильная сцена, — оценила я, припоминая увиденное в зимнем саду. — Что-то в ней есть эйзенштейновское… Я думала, ты сценарист, а, оказывается, ты еще и оператор.

А вообще, интересно, как выглядят сценарии в таком кино…

"Он приходит к Ней. Он ее раздевает. Она его раздевает. Они ложатся в постель. Они предаются любовным утехам…"

И это все? Кажется, у меня хорошо получается — изящно, жизненно и психологически точно — надо бы попроситься к Вадику в сценаристы.

Он закурил и пустил пальцы в ритмичный перепляс, высекая ногтями дробные кавалерийские звуки — как будто крохотный всадник скакал по столешнице.

– Я еще и режиссер и продюсер, — развил он мою мысль.

Я присмотрелась к Вадику; выглядел он неплохо по сравнению с нашей последней встречей: поправился, приобрел нормальный здоровый цвет лица (скорее всего, бросил курить всякую дурь); вот только глаза усталые — наверное, много работает… Интересно, он в состоянии после такой работы лечь с женщиной в постель?

– И давно ты этим занят?

Он — давно; поначалу зарабатывал очень прилично, но в последнее время доходы жиденькие; наше туземное кино такого плана, конечно же, не в состоянии конкурировать с тамошним; там у них специальная аппаратура, оснащение ("Какое еще оснащение? — подумала я. — Кровати, что ли, какие-нибудь специальные?"), там "порно" прочно поставлено в ранг искусства — однако на их изысканность и утонченность у нас есть свой ответ Чемберлену…

– Это, — Вадик поднял палец, указывая в потолок, — будет помечено пятью звездочками.

Понимаю… Как хороший выдержанный коньяк: крепко, терпко, пьянит и валит с ног.

– "Пять звездочек" — продолжал Вадик — это значит очень круто; настолько круто, что это "порно в квадрате" почти везде в мире запрещено; вот мы и закрываем эту брешь в кинорынке, к тому же "пять звездочек" неплохо расходится у нас — в среде восточных ребят.

– Восток — дело тонкое, — заметила я, оглядывая знакомую комнату; здесь ничего не изменилось, только обои сильно выцвели и мебель состарилась.

– Тонкое, — согласился Вадик. — Настолько тонкое, что, если у тебя в кадре нет анального секса, с тобой никто и разговаривать не станет… — он посмотрел на часы. — У тебя дело или ты просто проветриться заехала?

Я покачала головой, поднялась с дивана, уселась в старое кресло-качалку, забросила руки за голову, прикрыла глаза…

– Брось ты! — скептически отозвался на мой намек Вадик. — Все это мы давно проехали, это не имеет никакого смысла. Ты ж неглупый человек, должна понимать.

Он проводил меня до калитки. Я погладила шершавый воротный столб, шепнула:

– Палочки-выручалочки, Вадик! — и окинула взглядом старый участок, дом, на втором этаже которого теперь вовсю работает специфический кинопавильон; я прощалась — со старыми яблонями, кустом сирени возле несуществующей веранды — больше я сюда не вернусь.

Он не расслышал.

– Что?

Я рассказала ему про Крица — ради проформы; на то, что Вадику хоть что-то известно, я не надеялась.

Тем не менее, тем не менее!

Он видел Ивана Францевича. Я вцепилась в друга детства и вытрясла из него всю информацию.

Рассказанное Вадиком в голове у меня не укладывалось.

Да, он видел. Был по делам в столице Огненной Земли, зачем-то заворачивал в Агапов тупик, проезжал мимо сквера и видел.

В сопровождении какого-то мордастого молодого человека он шел от Дома с башенкой к машине.

Вадику показалось, что Криц был вдребезги пьян. Он едва волочил ноги; молодому человеку приходилось поддерживать его. Вадик торопился и останавливаться не стал.

2

У Роджера я спросила, не звонил ли в мое отсутствие Зина.

Что он ответил сквозь смех, я не разобрала. Тогда спросила у телефона. Успех тот же. Мой старый черный друг, доносящий вести из различных концов Огненной Земли, сделан из толстого эбонита (названьице же у этого материала!), он вислоух и похож на спаниеля года рождения эдак пятьдесят девятого; из рассказов бабушки мне известно, что прежде в наборный диск была вставлена металлическая пластинка с надписью "Будь бдителен — враг подслушивает!" Естественно, эбонитовый спаниель никакой памятью не обладает, — не то что новейшие поколения аппаратов.

Надо бы Панину позвонить; я обещала держать его в курсе моих зарисовок.

Он терпеливо выслушал мой отчет, внимательно посмотрел — кадр за кадром — очередной отрезок комикса, и — странно — не проявил особого интереса к тому кадру, где пышет жаром восьминожка под сенью пальмовых листьев — значит, старый стал.

– А когда твой поэтический дружок видел Францыча пьяным?

Когда… Вадик же говорил. Ах, да, это было как раз накануне денежной реформы, в четверг или пятницу.

– Ты уверена, что он был именно пьян?

Я тяжко вздохнула: ну конечно, конечно, если человек шатается из стороны в сторону и едва волочит ноги, значит он перед этим выпил бутылку кефира или отведал что-нибудь вроде:

ИДИ-И-И-И-И-ГОВ ПРОДУКТ

…интересно, кстати, что это за продукт такой — жидкий, твердый или сыпучий?

Панин молчал.

– Серега, ты в своем уме? — грустно спросила я. — Ты полагаешь, что мой учитель накурился? Или… как это принято выражаться… наширялся?