Тень жары

Какой-то припозднившийся китчмен, пошатываясь брел по проезжей части; где-то вдали, будто бы на дне желудка у квартала, утробно бабахнул выстрел… Разглядывая темные глыбы домов, кое-где простреленные навылет светом из окон полуночников, я подумала, что этот город тихо и тайно, с тупым упорством самоеда истребил в себе все прежние направления в искусстве одолел антику, прожевал все ренессансы и возрождения, вытер грязные подметки о романтизм, высморкался в критический реализм, сморгнул импрессионизм и с утра, точно с перепоя, проблевался сюрреализмом; потом утер задницу множеством "измов", относящихся к началу века; что касается гиперреализма, то он был определенно использован в качестве презерватива — очень прочно и надежно, тысячекратно надежней лучших образцов Баковского завода резиновых изделий! — и так, проделав в самом себе за какие-нибудь семь-восемь лет гигантскую очистительную работу, исторгнув из себя все злокачественные и болезнетворные интеллектуальные шлаки, он опохмелился пивом и, наконец, выздоровел… Так что, любимый город может спать спокойно, и видеть свои китч-сны и зеленеть среди весны.

Вернувшись под одеяло, в тепло, в мягкие уютные запахи постели, я свернулась калачиком. Зина не спал.

– Что ты? — тихо спросил он.

Что? Не знаю… Инстинкт водящего подсказывает мне, что пока я движусь в поле притяжения заветной стенки, о которую нужно ударить ладошкой, — такое кружение поблизости от заветного "выручательного" места есть один из способов существования водящего. Он. далеко не отходит… Он удаляется ровно настолько, чтобы успеть добежать до места, откуда стартует игра. Но есть еще способ вести игру — водящий покидает поле притяжения стенки, он стряхивает с себя все прежнее, сковывающее его движение — страх, ожидание подвоха, дурные предчувствия, обрывки снов и воспоминаний — и удаляется, удаляется, удаляется, и не надеется вернуться.

– Он в самом деле пропал, Зина…

– Как, разве он не вернулся еще домой?

Нет, не вернулся, все где-то бродит: сытый, довольный, с кучей денег в кармане и вдребезги пьяный…

Я рассказала, что знаю. И — что знала прежде: несчастный, он появился на свет с врожденным пороком, и с детства носит этот тяжелый бесформенный ортопедический ботинок… Он из немцев, из тех еще, первых, кого к нам с Лефортом занесло; предки его аптечным делом занимались, а отец был первым директором "красной" аптеки. Почему "красной"? Когда у нас стали все людей отнимать, отец передал свою аптеку трудовому народу — вот его и назначили "красным" директором. А перед войной их всех, немцев, в одну ночь погрузили в товарные вагоны и отправили куда-то в семипалатинские степи. Францыч тогда учился в университете, бабушка мне рассказывала, у него были потрясающие математические способности… Были… Работал счетоводом в какой-то заготконторе. Отец в Казахстане и умер, у него была астма, а Францыч вернулся, стал детей в школе математике учить; последние лет десять был на пенсии, перебивался кое-как…

Поднялась я с тяжелой головой. Меня подзнабливало. Наверное, простыла, пока коротала время в беседке с Мавром — придется опять навестить нашего районного терапевта.

7

Нечто вялое, анемичное, съежившееся, хлюпающее носом — такой я и досталась участковому врачу, с которым уже имела случай беседовать в этом кабинете. Простуда… Он выписал мне бюллетень. Я уже брезгливо держалась за дверную ручку двумя пальцами (брезгливость продиктована страхом: тут повсюду — на стуле, на банкетке, крытой отвратительно-холодной рыжей прорезиненной простыней, на дверной ручке — притаились пучеглазые бациллы, пялятся на меня, ждут, пока я протяну им руку!), но он меня окликнул.

Это ведь вы будто бы заходили не так давно, интересовались пожилым человеком? Ну, я…

– Знаете… — доктор задумчиво покусывал колпачок шариковой ручки, — а вы не первая им интересовались.

Я резко обернулась.

– Что вы сказали?

Тут, — он постучал пальцем по рыжему переплету знакомой мне тетрадки, — тут у меня собраны наши районные старики, вернее сказать, данные о них: возраст, состояние здоровья, адреса, результаты посещений.

– Каких посещений?

Он смутился. Он, оказывается, их иногда навещает; старики зачастую сами не в состоянии добраться до кабинета, и приходится их — в порядке самодеятельности, так сказать, — проведывать. Давление смерить, кое-какие дешевые лекарства будто бы забыть на тумбочке. Нет, это не оплачивается и никакими сверхурочными не учитывается, это сугубо частная инициатива.

– Доктор, так вы, оказывается, павиан!

Мне достался угрюмый, коктейльного свойства взгляд исподлобья: укоризна плюс недоумение плюс усталость; смесь обильно заправлена льдом.