Тень жары

Я пригласила их к телеэкрану и сказала, что нет никакой нужды тратить средства на создание оппозиционных партий, издание газет и зубодробительных книжек — если кто-то и спровоцирует у нас социальную революцию, так это не коммунистическая партия, а компания "Пэди Гри Пал".

Костыль, сжав кулаки, угрюмо взирал на экран, где собака в один присест сжирала порцию сухого корма стоимостью, наверное, аккурат в размер его пенсии; затем он сделал резкое движение в сторону телевизора — возможно, намеревался вынуть собаку из экрана и подвергнуть ее известной экзекуции на фонарном столбе.

– Это же сука, а не кобель! — пыталась я остановить его порыв.

– Все они — суки! — уверенно ответил Костыль. — И все будут висеть!

Наконец, мне удалось дождаться. Пробил час информационной системы "Телемаркет" — я мысленно срисовала портрет парня и уложила его в память.

Пора было возвращаться домой. Вышли мы вместе с Костылем, добрели до перекрестка, где и распрощались.

– Куда вы? — спросила я; он направлялся в противоположную от своего дома сторону.

– Известно куда, — хмуро буркнул он. — На Баррикадную.

Уже второй раз мне твердят про это метро; сначала милиционер и теперь вот этот одноногий инвалид; что это они, сговорились?

Когда я мимо Дома с башенкой шла к себе, мне показалось, что на противоположном конце сквера мелькнул знакомый "литературный" оттенок: сиреневые сумерки. Зина? Что бы ему тут делать?

Должно быть, показалось.

10

Мы с Зиной становимся ночными птицами — как тать в нощи налетаем на заведения, где люди ведут светскую жизнь.

На этот раз он пригласил меня в ночной клуб. Догадываюсь, как выглядит наш простой советский "найт-клаб"; должно быть, укомплектован все той же публикой, страдающей комплексом пластической неловкости, который преследует всякого человека, слишком быстро переодевшегося из ватника в смокинг. Мы долго пробирались глухими окольными путями и, наконец, прибыли к музейного вида особнячку. Зина попросил подождать в машине, пропал за массивной дверью, вернулся минут через пять и галантно помог мне выбраться из машины. Миновав узкий коридор с интимной подсветкой, мы очутились в компактном зальчике с крохотной эстрадой, уселись за столик; он огляделся по сторонам и спросил, буду ли я пить.

Непременно, милый, в обязательном порядке — хочу в этот вечер почувствовать себя телевизионной девушкой: пусть официант несет мне на подносе "Смирновскую", которая обладает потрясающей способностью видоизменять и преобразовывать мир.

Глоток вкатился в меня с первыми тактами музыки; на эстраде возник светловолосый молодой человек — крашеный (соломенный оттенок на макушке перетекает в снежно-белый у висков) — в такт сопровождению он совершал какие-то змеиные телодвижения. Пока я медленно цедила водку, светлоголовый артист успел скинуть с себя просторные одежды.

Я оглядела зал. Если бы мы оказались в женском клубе, то такого рода представления были бы вполне уместны. Однако публика по половому признаку распределялась в пропорции "фифти-фифти".

Молодой человек был отменно сложен, мускулист, что называется, "накачан"; не знаю, возможно ли с помощью гимнастических тренировок накачать, подобно бицепсам и трицепсам, тот, скажем так, "мускул", который поверг в глубокий транс дам с ближнего к эстраде столика. Наверное, все-таки можно — во всяком случае, этот его "мускул" не выпадал из общего мышечного ансамбля; однако его плавное маятниковое покачивание, кажется, не сообщало публике настроения: раздались жиденькие аплодисменты, и танцор удалился.

Его сменил очередной исполнитель — хрупкий и субтильный; тем не менее, его искусство вызвало в зале куда более заметное ответное чувство — главным образом благодаря тому, что по ходу танца он ухитрился привести свои мужские причиндалы в "рабочее состояние": зал реагировал экспрессивно, и кто-то даже вякнул "браво!"

Сорвавший аплодисменты юноша, набросив на себя что-то вроде патрицианской туники, прошел в зал и уселся за столик, составив компанию седовласому мужчине с широкой, крепкой спиной — лица его мне видно не было.

В целом сценическое действие развивалось достаточно однообразно; юноши, потанцевав и поразвлекав публику "игрой мускулов", удалялись со сцены. Кое-кто из них растворялся в зале. Один из них расположился, за ближним к эстраде столиком; хозяйка стола сидела неподвижно, запрокинув голову и положив руку на то место, где были сконцентрированы "актерские таланты" молодого человека; вид у нее был настолько торжественный, что у меня возникли ассоциации с процедурой принесения клятвы в суде — именно так свидетель держит руку на Библии.

Впрочем, один из участников ансамбля меня заинтриговал: паренек лет двадцати с очень причудливой стрижкой; насколько я помню с детских времен, такой фасон у нас в Агаповом тупике называли "полубокс"; разнообразие в классическую парикмахерскую форму вносил разве что чубчик — завитый в несколько длиннющих спиралевидных кудряшек, он падал на лоб.

И еще — он был в серьгах.

Прелесть состояла не в том — что. А в том — где.