Тень жары

Придя в себя, — после того, как отгрохотало — мы первое время ничего не видели: облако белоснежной штукатурной пыли еще долго клубилось и шевелилось в комнате.

– А еще говорят, что беллетристика не способна влиять на окружающую жизнь, — отметил Панин, глядя в потолок, ритмично разлинованный тонкими несущими реечками, обнажившимися на месте нашего старого доброго неба. — Нет, литература все-таки заметно видоизменяет формы жизни, точно так же, как "Смирновская водка" — видела этот замечательный клип по телеку, а рыжая?

– Это все ты! — кричала я, тряся Панина за плечо; пыль из него летела густо, как из ковра, ни разу в жизни не битого палками во дворе. — Это ты сочиняешь путаные романы, в которых ни черта понять невозможно! Это все твои графоманские штучки!

Комната производила жуткое впечатление; разгром царил такой, будто в Дом с башенкой заглянуло на минуту землетрясение — прошлось, прогулялось и тихо удалилось громить наш Агапов тупик дальше.

Кое-как мы навели порядок. Панин стаскивал куски штукатурки на кухню, я подметала. Когда он нес очередную порцию строительного мусора, я случайно глянула на его часы: огромный циферблат, рядом с "тройкой" — окошко, в котором стоит цифровой знак дня.

– Какой сегодня день? — внутренне похолодев, спросила я.

– Да, вроде, среда… — ответил Панин, сверившись с часами, и вдруг умолк. — Слу-у-у-шай! Такое дело надо отметить! По полной программе.

В запасе у нас оставалось не более двух часов — если, конечно, "брат Йорген" чего-то не напутал.

"Полная программа" вылилась в то, что мы потратили все имевшиеся у нас средства до последней копейки, накупили напитков и разных вкусностей, заскочили домой, прихватили пуховики. Пока Панин искал надувной матрац и плащ-палатку, я дозвонилась Зине и умолила его сбежать с работы. Пусть ждет нас на улице у метро "Кропоткинская" — кажется, его экологическая контора расположена в том районе.

Очень хорошо, что, покидая Дом с башенкой, я прихватила с собой остатки кутьи. Кастрюлю с постным рисом, тарелки, столовые серебряные приборы, продукты и напитки я упаковала в большую теннисную сумку — гулять так гулять.

Я села за руль — друг детства принял рюмку еще дома. Вместе с сумкой он зачем-то прихватил пишущую машинку и усиленно продолжал "принимать" по дороге. Зину он моментально приобщил к этому занятию. Виделись они всего один раз и то мельком — когда Серега чинил подъемный механизм в дверце Гакгунгры. Теперь они очень быстро прониклись друг к другу искренней симпатией — еще бы: расположились на заднем сидении и с промежутками в пару минут поднимали тосты за Любимый Праздник населения Огненной Земли.

Прелесть этого праздника, подумала я на выезде из столицы нашей родины, состоит как раз в том, что он всегда с тобой.

– А куда это мы? — спросил Зина, когда мы сворачивали с трассы на проселочную дорогу. — На пикник?

Впрочем, мы уже приехали. Я поставила машину на прежнее место, за кустами бузины.

– Удачное место для пикника, — оценил Панин, обходя дозором кладбище.

– Помнишь, да? — я тронула Зину за локоть; он стоял, привалившись к березе, и смотрел на трассу.

Он кивнул, обнял меня.

До чего же уныло кладбище в ноябре… Как хорошо было здесь поздним летом; тихо, покойно и благостно — а что теперь?.. То ли это ветра свист, то ли падает последний лист, то ли другой украл поцелуй с любимых губ.

– Место выбрано прекрасно, — Панин уже накрыл "стол" на плащ-палатке и теперь сидел, скрестив ноги по-турецки на надувном матраце. — И главное, что потом далеко ходить не надо. Тут и устроимся, — он повертел головой, обозревая черные кресты, обступившие наш трапезный стол. — Когда у нас должен грянуть праздник?

– В двенадцать, — ответила я. — Так мне "брат Йорген" сказал. В полдень.

– Пять минут осталось, — возвестил Панин, глянув на часы, и достал из сумки бутылку шампанского. — Просалютуем в честь праздника.

Я подумала, что шампанского всего большого мира не хватило бы на это салютование: приходилось бы нам все последние десять лет стрелять из бутылок — просто каждую минуту палить. Зина уселся за "стол", я опустилась на корточки, прислонилась щекой к березовому стволу, сырому и шершавому, прокрутила в памяти свои комиксы — что-то в них есть от тяжкой сердечной болезни; да, Панин прав, говоря о саморазрушении этого текста, где каждый кадр переживает что-то вроде микроинфаркта — и вот теперь этот сюжет в целом шарахнет инфаркт миокарда, обширный и смертельный; и вот произойдет великое землетрясение, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачилось солнце и воздух, звезды небесные пали на землю, как смоковница, небо свернулось в свиток и исчезло, а луна сделалась как кровь — ну же, всадники небесные, скачите, ваш пришел черед; ты, всадник на коне белом — подними свой лук; и ты, на коне рыжем, взмахни своим мечом; и ты, на коне вороном — крепче держи свою меру в руке; и ты, на коне бледном — приступай, умерщвляй мечом и голодом, мором и зверями земными.

Грохнуло.

Значит — двенадцать.

Я упала ничком на землю и прикрыла голову руками.