Тень жары

Мы знакомы давным-давно — когда-то под нашим старым добрым небом учились в одной школе, правда, она тремя классами младше. Маленькая, рыженькая — она напоминала юркого, проворного зверька с пушистым хвостом, бесстрашно прыгающего с ветки на ветку, потому и звали ее у нас в Агаповом тупике Белкой. Последние пятнадцать лет мы вместе предавались трем полезным для здоровья занятиям: катались на лыжах в Терсколе, изредка попивали винцо и спали в одной постели.

Что касается постели, то года полтора назад мы начали потихоньку остывать к этому занятию. Наверное просто устали: она — от меня, а я — от нее.

– Как жизнь, рыжая? — спросил я, покосившись на Белинского; она в ответ рассеянно пожала плечами.

Значит, никак. Ну что ж, это понятно, все мы никакие люди в никаком городе.

Неистовый Виссарион смотрел на меня так, будто хотел испепелить взглядом.

Я всегда очень неуютно чувствую себя в этой библиотеке где на стенах под самым потолком в овальных лепных рамах стоят намалеванные масляной краской лица гигантов духа: на торцовых стенах — Белинский и Добролюбов, а с фронта на тебя гневно взирают Фадеев, Горький и Маяковский.

Немного странный подбор корифеев, учитывая, что библиотека относится к каким-то профсоюзам и хранит на своих стеллажах профсоюзную мудрость всех племен и народов.

Впрочем, забрёл я сюда не за тем, чтобы поболтать с революционными демократами и пролетарскими писателями.

– Ты своего благоверного давно не видела?

– Нет. — Белка покачала головой. — И видеть не хочу.

Понимаю: ей досталось в этой жизни в свое время…

Она была когда-то замужем за Катерпиллером. Что толкнуло ее на этот безумный, в голове моей до сих пор не укладывающийся, шаг, сказать трудно… Она всегда была очень умной и талантливой девочкой, это еще в школе было заметно, а уж на факультете нашем, куда она поступила сразу после школы, набрав на вступительных экзаменах одни пятерки, — и подавно… В аспирантуру потом прорвалась, писала что-то про Латинскую Америку.

Не знаю уж, как она тогда выжила.

У них должен был родиться ребенок. Катерпиллер этого не хотел. Расстались они мирно и интеллигентно, он просто отошел в сторону: делай как знаешь, однако — без меня. Она родила… Слабенький был пацанчик, "кесаревый". В полтора года подхватил пневмонию — жуткую какую-то, свирепую и быстротекущую. Словом, за двое суток он "сгорел".

Мы едва ее потом откачали.

Аспирантуру — пацанчик ее все время хворал — пришлось бросить. С тех пор сидит в хранилище профсоюзной мудрости, стол ее стоит прямо под Фадеевым.

Я не очень-то надеялся, что узнаю у Белки что-нибудь свеженькое про Катерпиллера. Так оно и оказалось. Нет, она своего бывшего благоверного давно уже не видела. И видеть не хочет.

Я ее понимаю.

– Ты с ним поосторожней, — посоветовала Белка узнав о моих делах. — Он человек сложный… — она задрала голову и пересеклась взглядом с Александром Александровичем, точно испрашивая у него подсказки. — Он, знаешь ли, человек молчаливых решений. И очень себе на уме.

Что-что, а это я хорошо понял.

– Ему передать что-нибудь?

– Передай — чтоб он сдох, — вяло откликнулась Белка.

Ценное пожелание. Обязательно при случае передам.

У выхода из зала я обернулся.

Белка сидела за столом, сдавив виски ладонями. Александр Александрович гневно смотрел мне в спину

Каюсь, Александр Александрович: не стоило мне заходить к ней и напоминать.

10

У Бэллы — после театральной прогулки — мы пили за то, что жить стало проще.

Бэлла снимала квартиру в одном из грузных, монументальных домов на Комсомольском. Скорее всего, когда-то эти дома были предназначены для госчиновников выше среднего уровня: солидно, основательно, просторно. Теперь в подъезде пахнет кошками, а лифт не работает — по-видимому, чиновники перебрались в другие, теплые края, свили себе гнезда на Алексея Толстого, в Староконюшенном, в Сивцевом Вражке, а тут оставили куковать своих бабушек.

Квартира в самом деле производила впечатление бабушкиной — дело даже не в обстановке: старых фасонов крепкая мебель, обшарпанное фортепьяно; выцветшие фотографии в деревянных рамках, в фотографии вмерзли гладкие, прошлые, нездешние лица; настенный коврик над кроватью, в коврике лебеди гнут вопросительными знаками тонкие белые шеи — и ко всему этому особый запах стоит в квартире. Так пахнет жизнь старух.

Бэлла метнула на стол ликер в пышнобедрой бутылке — я выжидательно постукивал по столу двумя пальцами. Бэлла с пониманием кивнула.

– Водки нет. Вискарь есть. Черт бы тебя забрал… Я хотела его завтра использовать — как взятку.

Я заметил, что она сильно отстала от жизни: теперь у нас вискарем не отделаешься, нужны деньги, много денег, и лучше — если деньги не деревянные. Новая номенклатура у нас на этот счет без затей. У практичных западных людей в компьютерах давно сидит программа, где скрупулезно расписана вся наша чиновная братия — от министерского вахтера и вплоть до министра, с точным указанием: кому, как и сколько давать.

– Ты, главное, не робей, не канючь и не выкобенивайся, целкой не прикидывайся, а сразу — давай. Жизнь стала проще. За это выпьем, хорошо?