Тенгрианец

Но он не напал на меня. Он точно влетел за порог и словно большой добрый пес прижался к полу, где и застыл недвижимо. В темноте я, полуживой от страха, разглядел большую, косматую голову, широкие плечи и торс, какую-то мешковатую одежду. То, несомненно, был не зверь и не иблис. То был…

2

«Джинн, – подумал я, – это джинн. Всевышний испытывает меня, посылая мне испытания в виде джинна из пустыни. Там они водятся, конечно. Существо скорее духа, нежели плоти, призвано оно расшатывать веру и толкать на небогоугодные поступки, а посему может принимать любые формы. Этот, – с любопытством, граничившим с неприличием, попытался я рассмотреть внешность пришельца, насколько это позволял мне тусклый свет ночного неба из окошка да зажженная маленькая свечка, – этот… волосат. Грязен, неотесан. Всевышний призывает меня соблюдать чистоту моей веры? Не распускать, подобно этим космам, греховные побуждения мои и мысли?

Правоверному ни в коем случае нельзя вступать в контакт с джиннами, ибо слабы мы в вере нашей в такой же степени, насколько слабы в физической силе перед этими существами. Но природа этих существ столь таинственна и неизведана, что мне как человеку просвещенному и ищущему с дозволения Всезнающего, Призывающего постигать Его через науку, чтобы избавить наших потомков от соблазна призывать джиннов и разговаривать с ними, необходимо познать материю, из которой они созданы».

Что знал я о джиннах?

«Если он джинн, то создан, как и все джинны, из пламени. Не потому ли он так напуган, что боится дождя, который способен обжечь его кожу?» Размышляя в таком духе и наблюдая за тем, как массивное тело (или что там у джинна?) на полу моей каморки постепенно обретает признаки жизни, я пришел к показавшейся мне на тот момент замечательной мысли: как правоверный мусульманин и гостеприимный хозяин, я просто обязан предложить любому нуждающемуся и гостю, посетившему мою скромную обитель, хотя бы воды. Если он примет воду и выпьет её, то, стало быть, бояться мне нечего. Если же отвергнет, то это означает только одно: в груди его пламя, которого следует бояться и бежать».

Мысль о том, что мой гость – джинн, созданный из пламени, так заняла мою голову, что я вовсе запамятовал о том факте, что иблис, за которого я принял сначала моего гостя, тоже по своей сути является джинном.

В общем, я оглядел свою комнату в поисках кувшина с водой. Обнаружив оный в углу у окна, я, продолжая внимательно следить взглядом за моим едва движимым гостем, подошел и взял кувшин. Постаравшись, чтобы это вышло незаметно и неслышно, я прошептал в самое горлышко кувшина: «Бисмиллях!» – и подал его моему гостю со словами: «Воды?»

Мой гость поднял свою могучую, словно крона аравийской пальмы, голову, и увидев кувшин, резко, отчего я немного даже испугался, выхватил его из моих рук и с жадностью прижался к его горлышку.

«Он сотворил человека из капли».

3

– Какова твоя вера?

(Нет. ответа.)

– Кто твой господь?

(Нет ответа.)

– Кто твой пророк?

(Нет ответа.)

Это было бесполезно. Мой гость слушал мои вопросы внимательно, но не отвечал на них. По выражению его лица было трудно установить, понимает ли он мой арабский.

– Каково имя твоё, незнакомец, которому я истинно и искренне желаю благоденствия, да благословит тебя Всевышний? – спросил я на литературном персидском.

Незнакомец предпринимал вполне себе человеческие усилия, чтобы понять, что я говорю. На лице его изобразилась борьба мысли за возможность проникнуть через темноту непонимания.

– Собачий сын! – вырвалось у меня на простом тюркском наречии. Я сказал это тихо, но мой собеседник явно меня понял.

– Если я пью твою воду, это еще не значит, что ты можешь считать меня своим псом, – резко бросил он мне.

– Так ты говоришь на нашем! – воскликнул я в удивлении. Как это я не догадался спросить шайтана из пустыни, не говорит ли он на языке этой самой пустыни.

Здесь следует сделать остановку нашего повествовательного каравана и рассказать об особенностях передачи местных языков. Будучи жителем города на краю между дештом и оседлыми горными районами, города Син, что на Шелковом пути, я, как и все мои соотечественники, говорил на нескольких языках.

Как правоверный мусульманин и владеющий грамотой горожанин, я использовал арабский для записи сделок, внесения информации о путниках в городской реестр, написания писем и прочей работы, за которые мне платили по медной монете за страницу.

Как переводчик и (что куда более важно) ревностный читатель книг, поэм и трактатов (в том числе того трактата об обличиях иблиса), большая часть которых писана в Персии, Бактрии и южных улусах, я читал на фарси, не прибегая к словарям. Этот язык лучше подходит для описания чувств, явлений природы, решения математических, логических, шахматных задач. Как жаль, что поэты, пишущие на персидском, даже те из них, что носят тюркские имена, всё больше пишут о вине и женщинах, чем о благонравии и скромности. Как жаль, что учёные, разгадывающие все загадки мира, не почитают в них Замысел Всевышнего.