Тени Ист-Энда

– А женщины в трущобах смолоду способны на сверхъестественные свершения, которые многих из нас просто убили бы. Сегодня они купаются в роскоши – только взгляните на всех этих хохотушек! – и не помнят, как жили и умирали их матери и бабушки. Они не понимают, чего стоило поднять семью двадцать-тридцать лет назад.

Она посмотрела на карандаш и покрутила его между пальцами. Я задумалась над правильностью употребления слова «роскошь» в данном контексте, но побоялась задавать вопросы, чтобы не спугнуть её воспоминания. Она продолжала:

– Не было ни работы, ни еды, ни детской обуви.

Если не платить арендную плату, семью выселят. Вышвырнут на улицу именем закона.

Она умолкла, и мне вдруг вспомнился эпизод, свидетелем которого я стала несколько недель назад, когда ехала на велосипеде после ночных родов.

Было около трёх часов утра, и мне навстречу шли люди – мужчина, женщина, несколько детей. Они жались к стене. Женщина обнимала младенца и волокла чемодан. Мужчина нёс на голове матрас, тащил за собой рюкзак и несколько сумок. Дети (среди них не было ни одного старше десяти) также несли вещи. Увидев фонарик на моём велосипеде, они отвернулись к стене.

– Не волнуйтесь, – сказал мужчина. В тишине голос его прозвучал отчётливо. Я проехала мимо, не понимая, что за трагедия разворачивается передо мной. «Ночной полёт» – так романтически называли тайный ночной побег с арендованной квартиры, который предпринимали, чтобы не платить за неё. Семья предвидела выселение и бежала от долгов. Бог знает, что с ними стало.

Сестра Моника Джоан пристально посмотрела на меня и прищурилась.

– Вы напоминаете мне Квини; поверните голову.

Я повиновалась.

– Да-да, одно лицо. Я любила Квини. Я приняла у неё троих детей и была с ней, когда она умирала. Она была не старше вас, но скончалась, пытаясь избежать выселения.

– Что произошло? – прошептала я.

– Она пошла работать на спичечную фабрику «Брайант и Мэй». У них была чудная семья, я хорошо их знала. Никогда не ссорились. Её муж совсем юным погиб на реке. Что было делать Квини с тремя детьми? Власти отобрали бы их, а она не могла пойти на такое. И бедняжка пошла на спичечную фабрику, потому что там больше платили. Все знали, что это опасные деньги, а хозяева пытались избежать ответственности и говорили, что женщины понимают, что это за работа. Чудовищно. Смертоносные деньги. Квини пахала там три года, и у них была крыша над головой и кусок хлеба. Мы думали, что она избежит мёртвой челюсти. Но нет, она заболела и умерла в муках. Я была с ней до конца. Она угасла у меня на руках.

Сестра Моника Джоан умолкла. Я рискнула спросить:

– А что такое мёртвая челюсть?

– Ну вот. Что я говорю? У нынешних девушек нет ни малейшего понятия, как приходилось работать раньше. Спички делали из чистого фосфора. Женщины вдыхали пары, и они проникали в слизистые носа и рта. Фосфор попадал в кости челюсти, и кость буквально осыпа́лась. Рты этих женщин светились в темноте синим. Им уже ничем нельзя было помочь, и они медленно погибали. Не смей меня больше спрашивать, что такое мёртвая челюсть, невежественная девчонка. От этого и умерла Квини – она пыталась спасти детей, пыталась избежать выселения.

Она взглянула на меня и стиснула зубы.

– Против этого мы и боролись. Мы сражались за таких, как Квини, молодых, любящих, трудолюбивых, которые погибали по вине системы.

Я сидела с ней, когда она отходила в мир иной. Это было ужасно. Челюсть у неё вся рассыпалась, и она неделями страдала от ужасной боли. Мы ничего не могли сделать. Её дети попали в работный дом. Им больше некуда было идти.

Дождь тихо стучал по стёклам. Сестра Моника Джоан не шевелилась. Я видела, как медленно бьётся жилка на длинной шее, как течёт к мозгу живительная кровь.

– Задёрни занавески, прошу, дорогая.

Я повиновалась, надеясь, что сестра продолжит, но она лишь пробормотала:

– Всё это было как будто вчера.

И более ни слова.

Следует ценить воспоминания таких людей, как сестра Моника Джоан. Я сидела на краю её постели, поджав ноги, и пыталась прочесть по её лицу, о чём она думает. Мне не хотелось, чтобы она забыла историю Квини, и я спросила о судьбе детей в работном доме, но она лишь рассердилась.

– Вопросы, вечно одни вопросы! Ты меня утомила, дитя моё. Человеку моего возраста положен отдых! – Она раздражённо вздохнула. В этот момент прозвенел колокол, сигнализирующий о начале вечерней службы. – Теперь из-за тебя я с опозданием выполню свой религиозный долг!

Она вышла, не глядя на меня, и отправилась в часовню.