Тени Ист-Энда

– Единственное место, которое мне удалось найти, – там, где отец дробил камни в плохую погоду. Но работа была сдельной, а я был для неё и маловат, и слабоват. За целый день тяжкого труда мне почти ничего не платили. Помню, как мать разрыдалась, когда увидела меня вечером. Она сказала: «Больше ты туда не пойдёшь, сынок. Не хочу, чтобы ещё и ты умер». Мужики там горбатились крепкие, зачастую пьющие, а орудовали они пятнадцатифунтовыми молотами[17]. Можно себе представить, что было бы, если бы попали в меня, а не по камню.

Я сняла вторую повязку.

– И что было дальше?

– Мы переехали в Лондон. Не знаю почему: может, матери сказали, что здесь найдётся работа для неё или меня. Поселились тут, в Альберта-билдингс. Отсюда видно нашу старую квартиру – на пятом этаже, вторая справа, у лестницы. Там была всего одна комната, наподобие этой, но без водопровода и туалета, конечно. Кажется, там имелось газовое освещение – когда нам хватало средств за него заплатить. Стоило это недорого, но даже ради этих денег матери приходилось вкалывать день и ночь, чтобы у нас была крыша над головой. С момента смерти отца она ни на день не переставала трудиться.

Мать Джо убиралась, таскала тяжести, стирала и гладила. В те дни, по его словам, в Альберта-билдингс были неплохие прачечные. Кроме того, она штопала одежду для торговцев подержанными вещами, ремонтировала зонтики и изготавливала тенты от солнца.

Она обратилась за помощью в комитет призрения, но ей отказали на том основании, что она не местная. В качестве уступки председатель комитета предложил ей забрать троих детей и отдать их в работный дом – с оставшимися пятью будет гораздо легче. Когда она отказалась, её упрекнули в неблагодарности и недальновидности. Ей велели больше не приходить, мол, ещё раз предлагать не будут, после чего её выставили с пожеланием справляться самой.

– И она справилась, хотя я и не знаю как.

У нас была крыша над головой и достаточно еды, чтобы не умереть с голода. Но огонь мы разводили редко, даже в холод. Обуви у нас не имелось, и одевались мы в тряпьё. Вокруг нас жили такие же бедняки, да к тому же и пьющие. Большинство мужчин закладывали за воротник, и насилие в семьях было обычным делом. Зачастую отчаявшиеся женщины топились в реке. Каждую неделю сообщали, что выловили очередное тело, и это всегда были женщины. Вообразите, как жили дети – в постоянном страхе, что это произойдёт с их матерью…

Он помолчал, задумчиво посасывая трубку, а потом хмыкнул:

– Удивительно, конечно, как малыши готовы мириться с чем угодно, если чувствуют, что их любят и оберегают. Хотя мы вечно мёрзли и голодали, мои братья и сестры постоянно смеялись, играли во дворе, выдумывали что-то. Я никогда не слышал их жалоб. Но я был другим. Когда умер отец, мне было тринадцать: я ещё помнил прошлую жизнь и ненавидел нынешнюю. Я страдал, когда видел, что бедная мама за копейки горбатится по восемнадцать-двадцать часов в день. По ночам она штопала рубашки при свечах, в стылой комнате, на голодный желудок, и всё это – за шестипенсовик. Подобная несправедливость меня убивала. Разумеется, я каждый день искал вакансии, но времена были тяжёлые, и мне доставались только случайные приработки: подержать лошадь, сбегать за чем-нибудь, подмести двор. Я всё пытался получить место в порту. Казалось бы, в лондонском порту должно быть много работы, да вот только претендентов на неё было ещё больше. На каждое место приходилось с десяток желающих; у паренька вроде меня не было шансов.

В те дни подобная работа доставалась в основном тем, чьи отцы и деды трудились в порту, объяснил мистер Коллетт. У портовых ворот разворачивались страшные сцены: сотни обезумевших от отчаяния голодных оборванцев сражались за то, чтобы подработать где-то несколько часов. Каждый день выбирали полусотню человек, а ещё пять сотен оставались праздно шататься по улицам. Не удивительно, что здесь так легко вспыхивали драки.

– Во время отлива мы копались в иле. Некоторые находили что-то ценное, я – никогда, разве что куски угля, выпавшие с баржи, и коряги. Этим хотя бы можно было растопить камин. Больше всего меня расстраивало презрение окружающих. Я искал честный заработок, а меня называли оборванцем, паразитом, деревенщиной, проходимцем, жуликом. Они видели, что я худой, голодный и дурно одет, и только поэтому считали меня вором!

Мистер Коллетт сжал губы. Лицо его так и застыло при воспоминании об этих оскорблениях.

Я закончила перевязку второй ноги, но продолжала сидеть на коленях, глядя на него и размышляя, что опыт стариков, конечно, гораздо интереснее бессмысленной болтовни юношей.

Он выпил чаю, я – стакан апельсинового сока. Это был удачный компромисс, поскольку мне достался пыльный, но не грязный стакан.

Я наслаждалась его обществом, мне не хотелось уходить, а он казался таким счастливым. Повинуясь импульсу, я вдруг сказала:

– Мне пора, но у меня сегодня свободный вечер. Можно заглянуть к вам на бокальчик хереса, и вы расскажете, что было дальше?

Ответом мне послужила неприкрытая радость у него на лице.