Тени кафе «Домино»

– Василий Николаевич, мои секретные сотрудники – люди специфические, они книг не читают, по театрам не ходят, в лучшем случае в кинематограф заглянут. Я на них такое дело повесить не могу. Да и сами поймите, в Москве активизировался уголовный элемент. Цены на Сухаревке ломовые. Знаете, как говорят – кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. Пусть уж товарищ Рослевлева своих людей туда внедряет, только, чтобы моим не мешали.

«Рабочая газета». Леонидов.

Машинистка принесла последнюю отпечатанную страницу.

– Лихо. Как всегда лихо.

– Вам понравилось?

– Конечно.

– Вот и прекрасно.

Леонидов прочел страницу, расписался и пошел к главному.

Вошел, положил на стол статью.

– Читайте, а я пойду побреюсь.

– Давно пора, а то вы напоминаете каторжанина.

– Спасибо.

Редакционный парикмахер Степан брил и стриг всю богемную Москву.

– Здесь я при жаловании и пайке, чуть подбородочек поднимите… Вот так. Приходят люди, сколько дадут – спасибо, а в заведении постричься и побриться – стольник, а если с парфюмом, то два.

Он критически оглядел Леонидова.

– Вчера приходил Маяковский. Он, правда, хороший поэт?

– Угу, – промычал Леонидов.

– Не верю. Помните, когда мы работали у Благова, я стриг и брил перед концертом в «Эрмитаже» Игоря Северянина. Вот это поэт. Фрак, рубликов семьдесят по тем ценам, цветок в петлице… Давайте я вам помою голову…

Через несколько минут из зеркала на Леонидова глядело вполне приличное лицо.

– Спасибо, я молод и прекрасен.

– Хотите чуть, саму малость довоенного одеколона.

– Спасибо, это будет слишком буржуазно.

Леонидов вынул деньги, положил на столик.

– Зачем, Олег Александрович…

– Затем.

Главный сидел в расстегнутом кителе и пил чай.

– Садись. Прочел. Класс. Уже набирают. Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать?

– С хорошей.

– За этот материал я премирую тебя ордером на дрова.

– Мерси. Плохая?

– Вышла твоя книжка «В стане батьки Махно» и она очень не понравилась Бухарину, он готовит тебе отлуп в «Правде».

– А кому понравилась?

– Как мне сказали, Дзержинскому и Луначарскому.

– Это два козыря, а Бухарин так, валет.

– Валет-то валет, но злопамятный. Сейчас, – главный налил чаю Леонидову, – курьер привезет тебе экземпляры, а ты иди в типографию, вычитывай гранки.

Писатель Арнаутов.

Арнаутов вошел в квартиру.

Снял пальто и шляпу в прихожей. Вдоль стен высилась поленица дров.

В коридор вышла жена, известная актриса Елагина, высокая, красивая женщина.

– Где ты был, Павел? Я не спала всю ночь.

– В ЧК.

– Где?

– В ЧеКа, разве непонятно?

– За что?

Арнаутов вошел в кабинет, Огромную комнату, заставленную книжными шкафами.

На полу лежали связки книг.

Арнаутов наклонился, присмотрелся.

– Я же их продал!

– А я выкупила обратно.

– Откуда у тебя деньги?

– Продала кольцо.

Арнаутов тяжело сел в кресло.

– Книги вернулись. Странно.

– Что ты делал в ЧК?

– Сидел. Потом меня допрашивала амазонка революции.

– Что ты сделал?

– Написал прошение, чтобы меня выпустили в Ригу, там печатают мое собрание сочинений.

– Ты решил ехать один?

– Нет. В прошении я указал, что уезжаю всей семьей.

– А меня ты спросил?

– Не понимаю.

– Я вчера получила письмо от Маши Лирской, как раз из Риги, она пишет, как там маются русские артисты. Я не брошу театр.

– Балаган! – закричал Арнаутов, – Вы играете в стылом зале, при керосиновых лампах, в старых перелицованных костюмах. Это театр?

– Да. Мы играем. Конечно, трудно, но мы играем.

– Для кого?

– Для зрителя. И весьма благодарного. Правда, корзин с цветами не дарят, но подарили дрова, которыми ты будешь отогреваться.

В кабинет вошел сын, красивый молодой человек в хромовых сапогах, галифе и черной кожаной куртке, на рукавах которой были лазоревые нашивки с буквами «ВЛШ» и значками авиатора.

– Отец, подслушивать подло, но это получилось случайно. Прости. Я тоже никуда не еду. Через месяц я оканчиваю школу и буду авиатором. Получу хороший паек, большое жалование, ты сможешь писать…

– О чем? – Арнаутов вскочил.

– Я не знаю, – растерялся сын.

– Не знаешь. Я ненавижу эту страну. Ненавижу.

– Раньше ты говорил и писал совсем другое.

– То было раньше. Значит, вы меня бросаете.

– Нет, – ответила жена, – мы просто никуда не поедем.

– Ненавижу вас. Рабы…холопы.

Арнаутов вышел, хлопнув дверью.

Кафе «Домино».

В зале кафе «Домино» окна были завешены тяжелыми портьерами из некогда темновишневого рытого бархата.

Два десятка столов теснились в зале, который венчала импровизированная эстрада.

Дымно было в кафе и шумно.

Непростое это было место. Ах не простое. Именовалось оно кафе поэтов, но колючий ветер революции, потом гражданской войны, заносил сюда всех, кому надо было сесть на душевный ремонт. Как бабочки на свет прилетали сюда дамы, подзабывшие, что такое мораль, которую и вдалбливали в гимназиях.

Уголовники то же облюбовали это кафе, но вели себя степенно, дружески относились к поэтам, писателям и актерам.