Тени колоколов

Двор поставили за пять дней. Работали с утра до вечера, без передышки. Иногда и Чукал, когда было свободное время, приходил помогать. Не двор — горница. В задней стене вырубили окно. Оно пригодится выбрасывать навоз, да и лошади светлее. Зимой оконце закроют подушкой из соломы — ни ветры, ни бураны через него не пройдут. Хороший двор поставили, нечего жаловаться! Инжеват даже пошутил:

— Жена выгонит из дома — сюда приду жить. Мерин умный, не будет меня пинать. — Он подмигнул брату, как бы утешая его и прося прощения за обиду, нанесенную вчера женой. Она, злобная баба, так пнула зазевавшегося Прошку, что тот даже упал. И за что? Был бы виноват! Ведро воды не там поставил, где нужно…

Только убрали щепки, посланник от князя пришел с напоминанием: если не пойдут завтра возить навоз — Куракин назад бревна заберет. Слово боярина болит сильнее занозы под ногтем. И лучше не испытывать судьбу. Поэтому Инжеват с братом и сыном с утра поехали на своей лошади возить навоз. От вчерашнего ночного ливня дорога размякла, колеса вязли в грязи. Проехали Гремячий овраг — лошадь пошла легче. На левой стороне шелестел густой липовый лес, по правой стороне серой лентой, укрытой молочно-белым туманом, тянулась речка Кутля. Дул капризный свежий ветер.

Тикшай хотел было отнять у отца вожжи и сесть вперед. Но Инжеват не уступил, отмахнувшись от него рукой. Он сосредоточенно смотрел куда-то поверх лошадиной спины и что-то пел в бороду. Слов не разобрать, слышно только: песня грустная. Пел Инжеват, а сам думал о чем-то.

— Какие песни, скажи-ка, Никита Минов поет? — обратился он вдруг к сыну, повернувшись всем телом. — Не сильно гордится? С тобой хоть беседовал разок?

— Как же, много раз к себе приглашал… — Тикшай не спешил с подробностями. У него в ушах всё ещё звучала грустная мелодия отцовской песни. Но Инжеват с нетерпением ждал, и сыну пришлось отвечать:

— Иногда и о селе вспоминал. Хорошие, говорит, у нас в Вильдеманове места. Господь позаботился, сделал луга цветущими, а леса дремучими.

— Смотри-ка, как его к другому Богу тянет… Верепазу уже не верит, привык крест таскать.

Инжеват с досадой ожег кнутом Серка и сердито добавил:

— Он всегда был не как все: уже в детстве мечтал стать попом. Сначала на дочери колычевского батюшки женился, потом, когда дети у них умерли, жена мешать стала, он ее в монастырь отправил. Хи-и-трый мужик! Авдотья и сейчас стоит перед моими глазами: высокая, будто Вирява. По-эрзянски хорошо говорила. Не скажешь, что русская. — Инжеват помолчал немного и вновь продолжил: — Однажды, не забуду, с ним на Кутле рыбу ловили. Сначала нам одни щуки попадались, а потом наконец в узкий бредень зашел жирный налим. Да ведь его Никита из рук у меня вырвал! Ты, говорит, мал ещё, хватит с тебя и щуки.

— Выходит, он уж и тогда мог обманывать? — засмеялся Тикшай.

— Он, сынок, в чужой рот не совал пальцы, а если уж сунул бы — коренные зубы вырвал! Сильнее его на селе парня не было. Однажды пришел из монастыря навестить своего отца, а мы, молодые парни, боремся на околице села. На том месте как раз огромный камень-валун лежал. Так его Никита один отнес в овраг. И отец его, дядя Мина, медведем корчевал лес, подковы гнул между пальцами.

— Где же сейчас его жена, тетка Авдотья?

— Не знаю, сынок, не знаю… Много лет прошло, когда она была отправлена в монастырь. Считай, полжизни. А память человеческая — не лезвие косы, не наточишь…

С левой стороны Красной горки, где дорога делала тонкий изгиб, начиналась березовая роща. Среди белых стволов показался двухэтажный дом. С четырех сторон он загорожен дубовым частоколом. Подальше, по краю опушки, длинным корытом протянулись добротные дворы, крытые тесом.

Около крайнего двора Инжеват остановил лошадь, легко спрыгнул с телеги и, как будто он здесь был хозяином, сказал Тикшаю:

— Вот, сынок, доехали. Слезай. Время нечего тянуть, это всё нам нужно вывезти в поле, — и он показал на кучу навоза, макушка которой буйно заросла лебедой.

Тикшай вытащил деревянные вилы и, закатав рукава рубашки, начал наполнять телегу навозом. За работой не заметили, откуда к ним вышел широколицый мужчина. На голове — с узким козырьком фуражка, на ногах — сапоги из свиной кожи, поскрипывающие при ходьбе. Мужчина тяжелым взглядом окинул Инжевата и сквозь зубы бросил:

— Ты что, семь поклонов ждешь — навоз до сих пор не перевезен? Знай, Лексей Кирилыч не любит дважды об одном деле говорить. Иди, поклонись хозяину, может, обойдется без кнута!..

— Когда нужно будет — сам к боярину пойду. Это, собака, не твоя забота, — зло посмотрел на него Инжеват.

— Ну это мы потом посмотрим! — мужчина оскалил желтые зубы и пошел сквозь березняк к высокому дому.

— Это кто такой? — спросил Тикшай отца, когда незнакомец скрылся из виду.

— Предатель нашего племени, — со всей силой воткнув вилы в навоз, зло сказал тот, — Нуяс Ведяскин. Раньше был лесником, потом управляющим, сейчас, кажись, горшки таскает за барином.

— Тогда что, к князю надо идти?