Тени колоколов

Боярыня со слезами на глазах кивнула в ответ. Старик снял войлочную шапку с головы, низко поклонился хозяйке и виновато сказал:

— Прости, матушка-боярыня, что потревожил тебя, на реку притащил… Душа-то болит, мочи нет… Прости старика глупого!..

Федосья Прокопьевна махнула рукой и пошла домой. Старик плелся далеко позади.

За ужином она рассказала о выходке старого кучера отцу. Соковников с мрачным лицом выслушал дочь и вздохнул печально:

— На то, видно, воля Господа была. За грехи наши сие испытание. Нарочно такого духовника послал нам Всевышний. Он разорил нас, пугает, давит всеместно. Чем спасать свою душу, не знаю, доченька. Что нас ждет?.. — Прокопий Федорович встал из-за стола, пошел куда-то, еле волоча ноги.

У Федосьи Прокопьевны сердце разрывалось от сострадания. Не было сил переносить печаль-тоску стариковскую. Чем она может помочь?.. Для начала самой бы во всём разобраться, привести свои мысли в порядок. Никон с самого начала внушал ей страх, вызывал сомнения и недоверие. Очень хорошо она помнила встречу с ним в Чудовом монастыре. Однажды она долго молилась, стоя на коленях, в задернутом занавеской углу, где и полагалось быть женщинам. Никон вел службу. После молебна, выходя из храма, жестом задержал Федосью Прокопьевну и с наглой ухмылкой сказал негромко:

— Хватит утруждать свои коленки, боярыня! Стоя молись. Душевную благодать твою Христос и так видит. — И перекрестил ее тремя воедино объединенными пальцами.

Федосья Прокопьевна от возмущения тогда чуть не плюнула ему в лицо. Был бы на его месте поп какой или другой архиерей — а то сам Патриарх, лучший друг царя, учит молиться по-новому. Как тут быть? Конечно, греки тоже добру учат, знают много о мире, о Боге. Ну, а наша, русская вера где? Что в ней плохого?

Думы не давали боярыне покоя. Ей не сиделось и не спалось. Утром едва поднялась — и в лес. До приезда сестры с Ванюшей решила погулять, подумать на свободе. Правда, в летнем домике ей и так никто не мешал. Из слуг — только Параша, остальные обслуживают терем, когда там живет кто-нибудь из гостей.

Федосья Прокопьевна не спеша шла по тропинке. У древних сосен на поваленном бурей сухом стволе, где всегда любила отдыхать, заметила сидящего человека. В нерешительности остановилась: далеко ли до лиха?.. Пока раздумывала, незнакомец встал, увидев боярыню, подал голос:

— Не бойся, Федосья Прокопьевна! Аль не узнала? Это же я, Тикшай!

— О, Господи, как испугал! — обрадовалась она. — Что здесь делаешь?

— Слушаю, как птицы поют.

— И о чем же они тебе поют?

— О чем божьи создания могут петь? О мире божеском, его красоте и вечности… А ещё о бренности жизни. Мы, люди, рабы божии, смертны и ничтожны…

— Ты сегодня чем-то расстроен, Тихон?

— Да, барыня, угадала. Ночью тайком к деду ходил. Он рассказал — Сидора высекли. Чуть живой лежит. За что его так? Чем он провинился?

В лицо боярыни словно кипятком плеснули. Щеки ее покраснели. Ей было стыдно. Но как объяснить чужому парню, что, пока хозяин дома отсутствует, Борис Иванович привык все дела вершить силой. Недаром его по всей Москве боятся… Как велит, так и делают.

Тикшай по-прежнему осуждающе посматривал на Федосью Прокопьевну. И она, устало опустившись рядом с ним на поваленную сосну, стала рассказывать о братьях Морозовых, о своем подневольном замужестве.

Тикшай ни словечка не проронил. Только, когда боярыня смолкла, достал откуда-то из-за пазухи узелок, развязал тряпицу, и в ней Федосья Прокопьевна увидела камешек, переливающийся на солнце всеми цветами радуги.

— Что это, Тихон?

— Волшебный камень. Я его на берегу Волхов-реки нашел. Берег для тебя.

— Ты ж меня не знал раньше…

— Не знал, но сердцем чуял, что встречу.

Федосья Прокопьевна протянула дрожащую от волнения руку, взяла камешек. Он был гладкий и теплый.

— Теперь ты моя… — Тикшай осторожно обнял боярыню за плечи. Она не отстранилась, сама подалась навстречу.

Над ними пели птицы и о чем-то шепталась листва.

Глава седьмая

В феврале 1653 года в Патриаршем доме Никон принял настоятеля Киево-Печерского монастыря Дионисия Балабана. Низкорослый, худощавый гость был похож на паренька, у которого вместо бороды еще пушок на лице. Так он выглядел со стороны. Когда же приблизился к нему, Никон даже удивился: у сорокалетнего архимандрита лоб изрезан глубокими морщинами, глаза усталые и печальные, словно у старика.

В медных подсвечниках свечи горели ровно, пламя не колыхалось. В палате было прохладно, даже дыхание виднелось.

Это была тайная встреча, подальше от посторонних глаз.

Архимандрит слушал молча. Душой он, конечно, чувствовал — Никон попусту в такую даль не пригласил бы, притом он всего лишь архимандрит, каких в России сотни. Услышал, видимо, что стоит он за воссоединение Киева с Москвой, и вот…

Когда Никон закончил свои расспросы, как гость доехал, Балабан осторожно перешел к делу: