Тени леса

— Слушай внимательнее, Ишет. — Лиат смотрит на меня, точно строгий родитель, и головою покачивает. — Что сказал старейшина?

— Что и до нас героев хватало. Что пришли, подохли, стали частью… ах, вот оно что!

— Мы — незваные гости на там, где правит хозяин костей.

— Так, хватит. — Я встаю и носом ботинка пинаю в костер одиноко лежащую ветку. — Идем-то мы идем. Другой вопрос: что делать будем?

— Чтобы отправить их обратно, нужны три знака. — На открытой ладони Зенки рисует что-то непонятное. Как по мне, так это похоже на голую бабенку. Судя по тому, с каким интересом смотрит Дио, ему тоже так кажется. — Но на это потребуется время.

— Значит, ты рисуешь сиськи, а мы работаем приманкой? — уточняет Торре.

— Это не сиськи, — вздыхает Зенки.

— А похоже. — Протягиваю ему руку.

— Главное, чтобы Зенки не съели, — подытоживает Гарольд. — Так что наша задача — его защитить от всего, что танум вард сумеет из мертвой плоти и костей создать. Так что, Дио, ты берешь на себя созданий побольше.

Всё время забываю о том, что Торре — тоже голова, но в несколько ином плане, нежели Зенки. Своим лбом эта тварь может пробить все; раскрошить череп усопшему для него — легче легкого. Оружием не пользуется, в доспехах не нуждается. И вовсе не потому, что сильный. Дио — тупой. Открытый, добродушный, но, видят духи, тупой, как кусок камня.

— Ишет, на тебе мертвяки поменьше.

Поднимаю ладонь. И без того понятно, что больше всякую мелочь держать некому. В то время как Зенки будет рисовать на земле то, что, с его слов, сиськами не является, Гарольд будет стоять в стороне, а Сатори… возможно, сдохнет. Возможно, от страха. Да только вот… как держать-то мертвяков этих?

Лишар был живым, чувствовал боль. По нему вдарил посильнее, и всё — упал. Если он не вдарил первым, конечно. Его, как и меня, раздражали резкие звуки и мельтешащие перед глазами людишки. С воскрешенными сложнее: снесешь голову, и что? Постоит на месте, обернется вокруг себя пару раз да продолжит идти куда шел. По суставам порубишь, а там, глядишь, рука за лодыжку — хвать! Был бы среди нас огненный, хоть один, мы бы просто сожгли и танум варда, и всех, кого он успел поднять.

— А ты чего делать будешь всё это время?

Впрочем, я уже знаю ответ на заданный вопрос.

— Ждать, — говорит Гарольд, и я вижу промелькнувшую тень улыбки. — Ведь, как ты знаешь, Крушения…

— Завались. Удобно устроился. — Не могу удержаться и бью его кулаком в плечо. — Мы, значит, дела делаем, а ты мило беседуешь с рыжей девочкой, пока всё совсем худо не станет? Надеюсь, вороны выклюют твои глаза.

И мы отправляемся в путь. Через деревню, на север. К землям мертвых.

А ллок’ар-то тут огороженный, красивый. Выглядит точно поле незасеянное, но вспаханное. Земля рыхлая, сырая, ноги в ней вязнут. И поначалу кажется — не туда направили, хотят, чтобы мы корнеплоды копали, вестимо. Да только присмотришься: то тут, тот там кости торчат, наспех присыпанные. И опустившаяся темнота очень уж удачно их от глаз скрывает.

На одну такую напарывается босоногая Сатори. Обувь поистрепалась, пришлось вышвырнуть еще в начале пути. И, кажется, ко всему она уже привычная: к камням, к черепкам глиняным, стеклам. А тут таращится глазами серыми, рот зажимает руками, дышит часто. И нос морщит от того, как гнилью пасет отовсюду. Даже меня от такого тошнить тянет, что уж там.

Тихо здесь, пусто. Не ходит никто, следов, окромя наших, и не видно. И всё же Зенки садится, запускает пальцы в землю, пытается круг очертить, шепчет под нос что-то. Не то заклятье, не то духов просит, уберегли чтоб. А я усмехаюсь только: удумал тоже. Тернква духи явно оставили. Тут и храм-то выглядит так, словно его не посещают: окна как провалы глазные у трупа, дверь — точно рот беззубый открытый, а внутри только ветер гуляет да фигуры деревянные, от времени потрескавшиеся, вдоль стен стоят. Заглядываешь, и мороз пробегает по коже. Недаром это место так тварь всякая нечистая любит. Оставили его хранители. Погнали их, видимо. А иначе-то как? Сами они, говорят, не уходят.

Когда круг замыкается, начинаю чувствовать, как ллок’ар оживает. Ноги глубже проваливаются, за сапоги цепляется что-то. И вновь слышится крик. Нет, не Сатори. Будь то она, я бы не выдержала — двинула бы, чтобы в чувства привести. Но девочка молчит. Всё еще ладони к губам прижимает. Умница.

Кричит мужчина — громко, надрывисто. И от звуков его голоса земля в движение приходит.

— Танум вард. — Дио скалит острые зубы в улыбке. Он ждал этого.

— Зовет.

Скидываю плащ, тимбас, который с неприятным звоном падает, и убираю волосы назад. Я перетяну струны, очищу от грязи: так куда проще, чем искать новый инструмент, если этот пострадает в бою. К тому же страшно его терять. Страшно.