Тени моего города

— Угостите акулу пера?

— Легко.

Бутылка звякнула во второй раз. Нет, не жадность, понял я. Гордыня? Брезгует мелким репортеришкой? Вряд ли. Это у меня сегодня гордыня. Два гордеца сцепились бы еще на пороге. Хотя моя нынешняя гордыня…

Я задрал нос. Вышло не очень.

— Это лечится? — спросил я напрямик.

— Нет.

— Совсем?

— Абсолютно. Пейте, уже все равно.

Я сделал глоток.

— Бренди?

— Арцах. Армянская водка.

— Чем пахнет?

— Кизилом.

— Женщины такое любят.

— Такое люблю я, молодой человек.

И не похоть. Была бы похоть, среагировал бы на женщин. Или на меня, если гомик. Лень? Ишь какой живчик… И не гнев. Гнев я бы опознал сразу.

— Что теперь, Марк Эдуардович?

— Черт его знает. Приспособимся. Мы ж тараканы.

— В каком смысле?

— На нас дуста не изобрели.

— Думаете, пандемия?

— Я не думаю, молодой человек. Я знаю.

— Эмо-карты? Недельные циклы?

Профессор был краток:

— Плюнуть и растереть.

Вешайте меня, жгите огнем, лишайте премии, но лишь сейчас я сообразил, что за темный ангел встал на пороге. Это как же? Это что же? Значит, проснулся я во вторник, а гнева-то нет? Дал жене подзатыльник, и оправдаться нечем? Оторвался на Люське, а смягчающие обстоятельства — хрен с маслом? Что я скажу нищему в воскресенье, пройдя мимо? Мама родная — шпроты… Съел, и мучайся, да?

— Спасите, — шепнул я профессору. — Вы же специалист…

Горло свело, шепот сорвался.

— Работаем, молодой человек. На базе старого штамма вируса. Есть положительные результаты. В принципе, повторно заразиться «Грешником» — реально.

Хотите — верьте, хотите — нет, но я готов был руки ему целовать. При всей моей понедельничной гордыне. Жаль, на профессора сей порыв впечатления не произвел.

Он размышлял вслух.

— Реально, да. Но пики циклов «Грешника-2» — существенно выше. Придется вводить новую процентовку. Откалибруем за милую душу…

— Насколько выше?

— Раза в два. Что у вас с утра? Гордыня? Вот и прикиньте уровень.

Я прикинул. И содрогнулся.

— А если снова? Если опять циклы полетят к чертям?

— Разработаем «Грешник-3». Понадобится — и четвертый сделаем, и пятый. С такими пиками, что закачаешься. Наука, молодой человек, может все. Исследуешь, внедряешь, смотришь — все. Меняй белый халат на белые тапочки.

Его юмор мне не понравился.

— Скажите, профессор… Что у вас сегодня? По эмо-карте?

— Вам для интервью?

— Нет, просто так. Я вот наблюдаю за вами, и никак в толк не возьму… Ни одного ярко выраженного.

— Чего — ни одного?

— Ну, смертного. Греха. Порока. Разве что бытовое пьянство.

Звякнула бутылка.

— Нет грехов? Пороков? Это не беда, молодой человек. Добродетелей нет — вот это уже полный грипп…

— А что, и такое возможно?

— Для науки? Для науки, скажу я вам…

Весь дрожа, я ждал ответа.

Май 2009 г.

Карусель

Постарели мы и полысели,

И погашен волшебный огонь.
Лишь кружит на своей карусели
Сам себе опостылевший конь!

В круглый мир, намалеванный кругло

Круглый вход охраняет конвой…
И топочет дурацкая кукла,
И кружит деревянная кукла,
Притворяясь живой.

А.Галич. «Так жили поэты»

Он брел по аллее парка. Угасающий день бросал на человека косые взгляды. Дню оставалось недолго, а человеку — еще жить и жить. День завидовал. Солнце, багровое, как бархат театрального занавеса, слепило глаза закатными высверками. Человек в ответ щурился и отворачивался. Нет, брат-день, ты явно не мой. Вон, даже солнце пытается досадить. Скорей бы уже ты, голубчик, сдох. Закончится тоскливое «сегодня» и начнется обнадеживающее «завтра». Впрочем, не факт, что завтрашняя надежда окажется лучше нынешней тоски. Совсем не факт.

Он остановился на перекрестке. Разбитая дорожка, вся в язвах и надолбах, сворачивала налево — к трамвайной остановке и спуску в метро. Направо, в глубь парка, вела пристойная заасфальтированная аллейка. Прямо перед ним короткий, словно культя, обрубок «трассы» через десяток шагов упирался в серые от времени доски забора. Налево пойдешь — под трамвай попадешь, направо пойдешь — в чаще сгинешь, прямо пойдешь — лоб расшибешь. Витязь, блин. Он криво усмехнулся. Вообще-то ему надо было налево. Специально пошел через парк, чтоб дорогу срезать. Но домой не хотелось.

Там жена, сын… родные стены. Можно отгородиться от идиотского мира… Нет, домой нельзя. Иначе все раздражение, накопленное с утра, выплеснется на близких, ни в чем не повинных людей. Потом будет стыдно, придется извиняться, ненавидеть себя… Ну почему он не оторвался на раздолбае Саныче?! Почему не ответил шефу? Спокойно и веско, чтобы шеф все понял. Теперь шел бы, насвистывая мелодию из «Шербурских зонтиков», — шел человеком, а не тварью дрожащей, как метко выразился Фёдор Михалыч…

Свернув направо, он углубился в парк.