Тени на стене

В квартире было холодно, постыло. Голые кровати, пустые шкафы, пылище… Только на стенах сохранились фотографии и картины, напоминавшие о тех днях, когда квартира была жилой и веселой, полнилась голосами, звоном посуды, шорохом одежды.

— Располагайтесь, — сказал Мещеряк.

Впрочем, он мог этого и не сказать. Покамест он осматривал комнаты, Егоркин не терял времени даром. Он сразу же протопал на кухню и, развязав свой тяжелый «сидор», вывалил его содержимое на стол. Потом, обнюхав почему–то каждую банку, каждую краюху хлеба, достал трофейную спиртовку и пристроил ее на широком подоконнике. В кухне, правда, была четырехконфорная газовая плита, но Егоркин видел ее впервые и не знал, для чего она там поставлена. Иное дело сухой немецкий спирт! С ним Егоркин умел обращаться. Чиркнул спичкой — и он уже горит тихим синим пламенем.

В дело пошли и концентраты, и сало. На черной сковороде бодро зафыркало, зашкварчало, и в кухне запахло так щекотно, что Нечаева взяло нетерпение. В предвкушении сытного ужина он потер руки.

Зато Игорек безучастно наблюдал за колдовством Егоркина. У мальчишки было такое постное лицо, словно все то, что происходило вокруг него, его не касалось. Он все еще не мог свыкнуться с мыслью, что должен начать какую–то «новую жизнь», которая заранее казалась ему бессмысленной. Подчиняться приказам тетки? Ходить в школу и корпеть над задачниками? И это в такое время!.. На фронте он чувствовал себя воином. Там он мог отомстить фашистам за отца, тогда как тут… И всему виной, казалось ему, был Мещеряк. Не окажись Мещеряка на его пути, Игорек не находился бы сейчас в этой холодной московской квартире.

— Сейчас малость согреемся, — сказал Егоркин и, взболтнув содержимое своей верной фляги, подмигнул Нечаеву.

— Сегодня обойдемся без твоего тепла, — вмешался Мещеряк. — Дай–ка мне коробок…

— Костерок разжечь? — спросил Егоркин. — А что, мебели хватит.

— Я тебе разожгу… — Мещеряк прошел к плите. — Имей терпение.

Он проверил горелки, тщательно продул их и только потом уже зажег газ, прислушавшись к тихому ровному гулу пламени.

— Лихо, — восхитился Егоркин. — Красиво горит. И надолго его хватит, этого газа?..

— На наш век хватит, — ответил Мещеряк. — Ты лучше окно занавесь. И чайник поставь. А спирт побереги, еще пригодится.

Не прошло и получаса, как в кухоньке стало тепло, даже парко, и Мещеряк, сняв гимнастерку, остался в тельняшке. Точно так же поступил и Нечаев. И только тогда Игорек проявил к ним интерес. Выходит, они моряки? Интересно…

За ужином говорили мало. Егоркин уплетал за обе щеки — попробуй угнаться. Он придерживался правила: «Никогда не теряйся. Спи, ешь, пей, на том свете все равно не дадут…» В душе он был верным учеником и последователем греческого философа Эпикура, про которого никогда не слыхал. Но при этом он не был жаден и следил за тем, чтобы никого не обделить, не обидеть. Кто посмеет сказать, что Егоркин жмот и обжора? Спросите любого, и вам ответят, что он самый что ни есть компанейский парень, который поделится последним.

Теперь Егоркин блаженствовал. Он жил сегодняшним днем и мало тревожился о будущем, что впрочем, не мешало ему наставлять Игорька на путь истинный. Дескать, тому сам бог велел учиться и учиться. В наше время без образования пропадешь. Всюду — техника. Взять, к примеру, ту же автомашину…

Слушая сытые разглагольствования Егоркина, Мещеряк усмехался. Сам он не стремился добиться расположения Игорька. Знал по собственному опыту, что пацаны не терпят нравоучений. Но и потакать его прихотям, подлаживаться иод него Мещеряк тоже не хотел. Уважение? Любовь?.. Их заслужить надо. Мещеряк еще не успел забыть того, что тоже когда–то был пацаном и мало верил чужим словам и так называемой «отеческой ласке» посторонних людей. В детстве его тянуло только к молчаливым и суровым людям, в которых он безошибочно угадывал и душевность, и теплоту. То были люди дела.

Не потому ли сам он тоже стал человеком дела? Во всяком случае стремился им быть. Вынужденное безделье всегда тяготило его. Вот он уже в Москве. И что же? Вместо того, чтобы действовать, он сидит, развалясь на табурете, и вслушивается в быстрый, вкрадчивый говорок Егоркина. Не пора ли и честь знать?.. Подумав об этом, он посмотрел на часы. Десятый… И сказал себе, что — ничего не поделаешь — придется запастись терпением и дождаться утра. Ночного пропуска у него нет, и первый же патруль остановит его. Да и не имеет он права врываться ночью к чужим людям. Следовательно, надо ждать. И это даже к лучшему. Он устал, ему не мешает отдохнуть…

Ему вспомнилась дорога.

Как–никак отмахали километров двести. Хорошо еще, что к ним в попутчики напросился художник. В разговоре с ним и время прошло незаметно, и дорога показалась легкой, простой.

О Кубове он подумал с уважением: образованный мужик. Виталий Галактионович не навязывал своего мнения, но Мещеряк все время чувствовал его правоту. И превосходство. А он всегда чуток робел перед людьми, которые знали больше его.

Снова посмотрев на свои часы, он завел их и скомандовал:

— Отбой!