Тени над Гудзоном

— Когда душа чиста, она не видит изъяна в приземленности, в материальности. На высоких уровнях земля и небо — это одно и то же. Для настоящего праведника камень так же хорош, как и святая книга. Нет разницы между плодом и благословением на плод. Если Господь — во всяком месте, то и всякое место — Господь. Праотцу Аврааму не надо было карабкаться на небо. Для него небо было на земле. Он даже угощал едой ангелов, ибо все духовно: шатер, солнце, бык, пыль на ногах.

«И явился Господь Аврааму в дубраве Мамре»,[397] — снова на иврите процитировал ребе и снова перешел на простой еврейский язык:

— В деревьях Господь, да будет благословенно Имя Его, показался Аврааму. Но все это — покуда человек непорочен. Однако как только начинается падение уровня, начинает казаться, что земля — это материальность. Нечестивец во всем видит грубость, греховность, нечестивость, потому что видит себя самого.

«И за грехи наши», — продолжил ребе на иврите и тут же перевел эти слова на идиш и истолковал их:

— За грехи наши были мы изгнаны из нашей земли…

И снова по-древнееврейски:

— «И удалены были мы из страны нашей…»[398] — И снова перевод с толкованием: — «И не можем мы исполнять свои обязанности…»[399] И потому не может человек исполнить свой долг. Даже если он не хочет исполнить свой долг. Потому что все кажется ему мелким, убогим, темным. А ему бы хотелось летать в небе. Но каково же лекарство?

«В доме, который Ты избрал…» Человек должен понять, что Господь, да будет благословенно Имя Его, выбрал для него эту страну…

«В доме великом и святом, который назван Именем Твоим…» Земля эта — комната в большом доме, во дворце Всевышнего… То, что Владыка мира может сделать наверху, Он может сделать и внизу.

«Из-за руки, обрушившейся на Храм Твой…» Рука Его способна дотянуться от престола Его до Нью-Йорка… или даже до могилы… Таково толкование: «Жаждет Тебя душа моя, стремится к Тебе плоть моя…»[400] Иногда кажется, что душа тянется к небу, но нет, это стремится плоть моя. Жажда, стремление берется от тела, от материальности…

Вдруг ребе замолчал. Он положил голову на спинку своего стула. Глаза Бориса Маковера наполнились слезами. Сквозь слезы все выглядело затуманенным, расплывающимся, неясным: свечи в подсвечниках, посуда на столе, лицо Фриды Тамар. Двойреле поднялась и пошла на кухню. Борис Маковер вытер лицо платком. Он распознал по виду Фриды Гамар, что она понимает слова ребе. Глаза ее расширились, а щеки разрумянились, как у девушки на выданье…

На следующий вечер Новолетия Борис Маковер снова сидел за столом в доме ребе и ребе снова говорил слова Горы. Отчетливо ощущалось, что с каждым часом, с каждой минутой силы оставляют ребе. Голос его слабел. Ему, видимо, становилось все труднее глотать. Обычно ребе сам вел утреннюю молитву, но теперь у него не было сил стоять перед амвоном. Ему пришлось подставить стул. Голос его был таким тихим, что даже те, кто стоял рядом с ним, едва могли его расслышать. Казалось, ребе уже пребывает в ином мире и то, что все-таки слышно, — это не голос, а эхо. Борис Маковер помогал ребе выводить праздничные мелодии и даже переворачивал за него страницы молитвенника…

Борис Маковер стоял рядом с ребе, и перед его глазами проплывала вся его жизнь: то время, когда он был еще маленьким мальчиком и учился в хедере, его детские игры, субботы, праздники. Он вспоминал, как его экзаменовали на знание недельных разделов Торы и как отмечали его бар мицву…[401] К четырнадцати годам он отправился в Гер учиться в ешиве. Там он встретил Шлоймеле, нынешнего доктора Соломона Марголина. Они вместе ходили есть в дома местных жителей, вместе ночевали в синагоге…[402] Потом Шлоймеле стал приносить всякие светские книжки, газеты, и оба они испортились. Шлоймеле уехал в Берлин учиться, а он, Борух, стал торговцем, женился на девушке из богатой семьи. Потом болезнь жены, ее смерть, годы, проведенные в Берлине, а затем — приход Гитлера к власти, бегство во Францию, в Марокко, добывание визы, переезд на Кубу, а позже — в США. Ну и все эти неприятности с Анной, с ее браками… С минуту Борису Маковеру казалось, что все это произошло лишь вчера. Потом он осознал — все это страшно далеко, как будто ему не слегка за шестьдесят, а он уже глубокий старик, второй Мафусаил. В годы, проведенные в Берлине, он забыл Бога. Он соблюдал законы еврейства, но толком не задумывался о подобных вещах. Он целиком погрузился в торговые дела, во всякие энциклопедии и тому подобные книги, которыми его снабжал доктор Гальперин. Он стал меценатом, общинным деятелем, скупщиком антиквариата, искателем почета. Ему пришлось переехать в Нью-Йорк и пройти все то, что он прошел, чтобы снова приблизиться к еврейству, к цадику. Именно здесь Господь даровал ему подходящую пару, а может быть, и сына… Но кто знает, не слишком ли это поздно? У него самого тоже нет уже прежних сил. Ему становится все труднее держаться на ногах…