Тени над Гудзоном

Двойреле вышла, а Борис Маковер зашагал туда-сюда по комнате, читая «Порядок жертвоприношений».[391] Сейчас он вспоминал молитву минха в канун Новолетия у старого ребе. Собиралось так много людей, что в синагоге яблоку было негде упасть. Синагогальные служки ставили вокруг стола ограду из досок. Синагога была полна штраймлов, атласа, бород, пейсов, еврейских запахов, еврейских голосов. Когда служка открывал дверь в комнату ребе, начиналась такая толкотня, что люди буквально лезли друг другу на головы. Каждый рвался поприветствовать ребе. Не раз случалось, что какой-нибудь молодой человек терял сознание. «Как странно, — думал Борис Маковер, — там евреи были в настоящем Изгнании, они дрожали перед каждым начальником, перед каждым иноверцем. И тем не менее двор ребе был царством. Здесь евреи свободны, но даже на минху в канун Новолетия здесь нет миньяна в доме ребе, а под его окном шумит грузовик. Через год в это время здесь, может быть, уже никого не будет, потому что ребе… — Борис Маковер покачал головой, отгоняя посторонние мысли. — Ну что ж? И там тоже не жили вечно… Только там не так боялись смерти…»

Борис Маковер начал читать молитвенник с глубокой сосредоточенностью. При этом он переводил каждую фразу с иврита на идиш: «Благо тем, кто сидит в доме Твоем. Они будут восхвалять Тебя вечно… Велик Господь и восхваляем весьма. И величие его непостижимо. Поколение за поколением будут восхвалять Твои деяния, и о Твоих подвигах будут они говорить…»[392]

Дверь открылась, и Борис Маковер увидел ребе, низенького, широкоплечего и надутого. Борода его была наполовину рыжей, наполовину седой. Росла она как-то косо. Пейсы выступали по бокам высокого лба, вылезая из-под плоской шляпы. Ребе носил атласный сюртук, башмаки, чулки и арбеканфес, кисти которого доставали до колен. Из-под лохматых бровей смотрели темные глаза, вопрошающие и как будто не узнающие.

Борис Маковер прервал молитву:

— Мир вам, ребе!

Ребе медленно протянул маленькую руку:

— Мир вам, реб Борух Маковер!

— Как вы себя чувствуете, ребе? Уже время читать предвечернюю молитву.

— Где же Двойреле? Надо зажигать свечи.

Ребе разговаривал как-то неуверенно, словно человек, который только что пробудился от сна. Сразу же на пороге появилась Двойреле.

— Почему ты не зажигаешь свечи в подсвечнике? — спросил ребе.

— Сейчас, папа, я уже иду за спичками…

Двойра вышла из комнаты, потом вернулась и зажгла свечи. После этого она снова вышла. Борис Маковер произнес:

— Боюсь, что на минху не будет миньяна.

Ребе махнул рукой:

— Что ж, молитесь без миньяна…

2

Борису Маковеру приготовили праздничную трапезу в гостинице, но ребе пригласил его и Фриду Тамар к себе на первую трапезу Новолетия. Кроме гостей присутствовали только ребе и Двойреле. Все шло как полагается. Стол был накрыт. В подсвечниках горели свечи. Ребе и Борис Маковер произнесли кидуш, выполнив тем самым заповедь и за себя самих, и за женщин. Ели халу с медом, яблоки с медом, голову карпа, морковь, но ребе едва попробовал все эти кушанья. Было отчетливо видно, что ему трудно проглотить даже маленький кусочек халы. Они долго сидели за столом молча. Борис Маковер — рядом с ребе, женщины — в конце стола. Ребе поминутно клал руку себе на лоб, проводил ей по лицу, по бороде. В Новолетие не поют праздничных песнопений. Ребе что-то бурчал себе под нос — какую-то мелодию и одновременно не мелодию, полустон-полулепет, похожий на лепетание ребенка, который только учится разговаривать, или же старика, который все уже сказал. Борис Маковер прислушивался к каждому звуку. Он узнавал в этом бормотании фрагменты давно забытых мелодий. Все смешалось здесь: кусочек «Кол мекадеш швии»,[393] отрывок из «Бней гейхала»,[394] мелодия из «Ярети би-фцоти»[395] и просто такие звуки, которые произносили без слов. Ему казалось, что ребе хочет сказать: «Ну и что? Всё? Отжил свое? Так что же, Отец наш небесный, я здесь исправил? Зачем-то, наверное, я все-таки был нужен на этом свете. Но зачем? И куда я сейчас ухожу? И кого я здесь оставляю? И что будет с евреями? Сколько гитлеров Владыка мира еще нашлет на них? Ну а сами они? Ведь они становятся хуже, а не лучше. Так что же будет в результате? Ай-ай, худо дело… И становится все хуже с каждым мгновением!..» Борис Маковер сидел и молчал. Из уст ребе не выходило ни единого слова, но Борис Маковер все понимал, как будто на него вдруг снизошел дух святой. Через какое-то время он прикрыл глаза. Вдруг вздохи и стоны ребе превратились в слова. Ребе произнес на иврите слова из Торы:

— «И за грехи наши были изгнаны мы из страны нашей…»[396]

И продолжил на идише: