Тени над Гудзоном

Грейн начал медленно раздеваться с чувством человека, которому сказали, что он опасно болен, и он не знает, когда ему снова придется одеваться… Он осторожно снял ботинки и вставил в них колодки, чтобы они не сморщились. Повесил костюм на вешалку. Все в нем было тихим и полным отчаяния. Он потерял и Эстер, и Лею, и Анну. Как сказано в Гемаре: «Схватил много, не удержишь ничего»…[191] Он вошел в спальню. Там еще царила ночь. Там все еще сохранялось вчера со всеми его клубками неясностей… Лишь один лучик серого света проникал сквозь венецианские ставни и тяжелые гардины. Анна зарылась головой в подушку. Было трудно понять, спит ли она так сладко или размышляет так яростно… Постель Грейна была приготовлена. Он улегся, укрылся одеялом. При этом навострил уши и прислушивался. Он начал думать о том, что будет делать, когда останется один-одинешенек. «Ну, я ведь всегда хотел стать отшельником… Уйду куда-нибудь, и никто не узнает, где лежат мои кости. Подведу последнюю черту…»

Глава девятая

1

У Якоба Анфанга была собственная студия в Гринвич-Виллидж, большая чердачная комната со стеклянным потолком. То ли владелец дома недостаточно топил, то ли радиатор вышел из строя. Так или иначе, в студии постоянно было холодно, поэтому Якоб Анфанг поставил здесь электрический обогреватель. Обогреватель накалялся, но помогал плохо. Мебель состояла из длинного стола, заваленного и заставленного палитрами, красками, полотнами, фрагментами рамок, бутылочками с маслом, и из железной кровати, застеленной черным одеялом. Стены комнаты были увешаны картинами, вставленными в рамки или натянутыми на подрамник. Солнце играло красками, смешивало цвета, придавая помещению некую морозную праздничность. Уже прошел праздник Пурим, но месяц март выдался в этом году холодный. Якоб Анфанг был родом из Лодзи. Он происходил из богатой хасидской семьи, в которой его называли Янклом. Однако долгие годы Якоб Анфанг прожил в Германии. Именно там он добился известности. Критики расхваливали его работы. Музеи покупали его картины. Он выставлялся вместе с немецкими мастерами. Однако с тех пор, как он бежал от нацистов и приехал в Америку, счастье отвернулось от него. Якоб Анфанг считал, что в Америке не нужно искусство, во всяком случае, его искусство, однако проблемы с заработком были лишь частью его трагедии. За последние годы он потерял себя в духовном плане и никак не мог себя найти.

Сначала он долгое время вел войну против новых веяний в изобразительном искусстве, оставаясь импрессионистом или неоклассицистом, как определяли его творчество другие художники. Он выступал на страницах немецких академических журналов со статьями против экспрессионизма, кубизма, абстрактной живописи и всех модернистских течений, как бы они ни назывались. Однако перед приходом Гитлера к власти в Якобе Анфанге произошел своего рода внутренний переворот. Он вдруг (или ему только казалось, что вдруг) пришел к убеждению, что художник должен не только отказаться от копирования природы, но ему вообще не следует ее использовать ни под каким предлогом. Художник должен извлекать все из самого себя, создавать свой собственный маленький мирок точно так же, как Бог создал большой мир. В своем полотне живописец обязан быть полным хозяином и считаться только со своей собственной фантазией, собственными капризами, собственным внутренним ощущением. Якоб Анфанг начал рисовать фантастические фигуры, которые должны были выразить его «я». Какое-то время этот новый путь подбодрял его. Молодые художники, которые прежде яростно критиковали Анфанга, стали рассматривать его в качестве образца для подражания. О нем начали писать в художественных журналах Парижа и Лондона, но в самый разгар внутреннего переворота, происходившего в Якобе Анфанге, вдруг перевернулась вся Европа и встала с ног на голову. Якоб оставил свою любовницу-немку, свои работы, мебель, книги и бежал во Францию. Там он получил визу на въезд в Америку.

Однако в Америке никто его не знал. Снобы гонялись за именами. Он не получал доступа к галереям. Рецензенты в газетах демонстрировали такое невежество, с каким Якобу Анфангу до сих пор сталкиваться не приходилось. Корабль, доставивший его в Америку, швырнул Якоба в художественный хаос, в среду, где прекращают действовать все критерии. Он не нашел здесь друзей, не нашел своего кафе, в котором можно было сидеть по вечерам, не нашел своей женщины. Английский язык ему не давался. Даже небо, солнце и луна были здесь будничнее, чем в Европе. Здесь не хватало нюансов света. День переходил в ночь почти без сумерек. Все ему казалось здесь плоским, механистичным, лишенным глубины, как будто он попал в некий двухмерный мир. Здесь не хватало духа, Шехины,[192] всегда присутствовавшего в Старом Свете, даже тогда, когда люди становились странными и совершали самые дикие деяния…