Тени над Гудзоном

— Да, но… тем же самым топором он мог бы, наверное, убить какого-нибудь комиссара… Хотя я лично против таких вещей.

— Ну а если бы он убил комиссара, то что? На место каждого комиссара есть десять тысяч кандидатов в комиссары, и каждый из них, возможно, еще больший мерзавец, чем тот мерзавец, который уже комиссар. Именно потому, что он, этот комиссар, уже сидит в кресле, а они только хотят в это кресло усесться. Таков, профессор, смысл моей истории о квадратной коробке. Моя теория состоит в том, что никого и ничто невозможно убить, кроме себя самого…

— И себя самого тоже нельзя убить!

— А я хочу попробовать. Если убить себя невозможно, то что я от этого потеряю? Хуже, чем здесь, мне уже нигде не будет.

— Тайна страданий неведома.

— Какая тут может быть тайна? Зачем Богу — если есть Бог — было нужно, чтобы шесть миллионов евреев умерли жуткими смертями? И зачем надо было сжигать детей? О взрослых можно сказать, что они грешили или что Бог хотел их испытать. Но что с теми малышами, головки которых разбивали немецкие офицеры? Что с теми детьми, которые умерли от голода? Что с теми отцами, которым пришлось рыть могилы для самих себя и для своих детей, пока вокруг них стояли нацисты и громко смеялись? Зачем все это понадобилось Богу? Поверьте мне, профессор, что прежде чем отцы достигали этой последней ступени, им приходилось пройти все круги ада…

— Да, я знаю. Это тайна, тайна. Но почему Бог виноват в том, что людям хочется быть злодеями? Он ведь им дал свободу выбора между добром и злом…

— У малышей нет свободы выбора между добром и злом.

— Их души уже неведомо где.

— Где же они? Я тоже хочу это знать. У меня тоже было двое детей, и они погибли. Если они где-то существуют, я хочу их видеть…

— Мы всё увидим… Когда придет время… Если будем этого достойны…

— Я хочу увидеть уже сейчас. У меня осталось, может быть, еще лет двадцать жизни. Для Бога это меньше мгновения. Но для меня это много. Слишком много. К тому же я не могу устроиться здесь, в этом мире. Меня удерживало в нем только одно обстоятельство. А теперь, когда этого больше нет, я хочу уйти туда, где пребывают мои дети…

— Нет, нет. Не делайте этого! — Профессор морщился и изгибался, как будто все у него внутри разрывалось от боли. — Невозможно убежать… О, если бы это было возможно!..

— Это возможно, профессор. А если нет, то вдруг я буду существовать в другом мире, среди людей получше. Здесь мне уже надоело. Мне здесь просто нечего делать… Я, так сказать, закончил здесь все свои дела. Так сказать, уплатил все подати…

Глава седьмая

1

Мысли стали словами, слова стали делами. Казалось, они только что говорили о поездке, и вот они уже едут. За окном проносились осенние пейзажи, желто-серые, наполовину скрытые туманом, погруженные в задумчивость, которая была стара как этот мир. Грейну казалось, что само небо удивляется: откуда я взялось? Кто меня подвесил над землей, как полог? И откуда взялись все эти деревья, реки, леса? Все удивлялось вместе с ним, с Грейном: каждая ветка, каждая пылинка на окне, каждый дымок, поднимавшийся из трубы. Какая-то птица как будто пыталась некоторое время лететь наперегонки с экспрессом, но скоро отстала.

Грейн глубоко вздохнул. Как все это удивительно: сидеть в мчащемся поезде, видеть небо, а при этом рядом с тобой другой человек — человек противоположного пола — тайна по имени Анна. Пребывание в поезде разъясняло загадку времени. Время перематывается, как свиток. Не просто, как свиток, а как свиток Торы, который перематывают во время Симхас-Торы[78] после того, как прочтут «Зойс а-брохо»[79] и возвращаются к «Брейшис».[80] Проносятся недельные разделы, быстро перематывается пергамент. Вот книга «Дворим», вот книга «Ба-мидбор», а вот уже и книга «Ва-йикро»…[81] Все двигается, все перематывается, и все остается на месте: каждое слово, каждая буква и каждый знак. Ну а что написано о нем, о Грейне, в этой святой книге? И был муж, имя которого Грейн. И муж сей оставил жену свою, детей своих и дела свои и поехал во Флориду с женой ближнего своего, и думал он в безверии своем, что нет ни Бога, ни закона, ни наказания, но все случайность и хаос. Однако дни его на земле были уже сочтены, и дальновидные уже заранее читали его некролог и видели надгробие на могиле его и траву, выросшую на ней. И в слепоте своей он полагал, что счастье его будет длиться вечно…

Грейн встряхнулся. Довольно! Она не жена ближнего. Почему она жена Лурье? Потому что стояла с ним под балдахином на четырех жердях и раввин зачитал их брачный контракт? Женщина является женой только того мужчины, которого любит. И зачем Богу нужно разводное письмо? Не достаточно ли того, что женщина открыто и однозначно уходит от мужа? Нет, того, что написано в божественной книге, никто не может знать…