Тени прошлого. Воспоминания

Со стороны начальства все эти приложения сил фактически были вполне свободны. Сходки были явлением обычным повсюду, где их хотели. В Киеве студенты, идущие на сходку, спрашивали городовых: «Где тут студенты собираются? Куда идти?» И городовой очень спокойно указывал путь. У нас в Москве сходки были не в моде тогда. Но когда это понадобилось, и мы собирались по сорок человек, в разных квартирах. Кассы, столовые — все это существовало повсюду, имело свои уставы, собрания и так далее. В принципе это было запрещено. Помню, раз вывесили в университете объявление, что за принадлежность к каким бы то ни было не утвержденным законно обществам студенты исключаются. Тогда один из членов нашей кухмистерской потребовал, чтобы его вычеркнули из числа членов, но зато несколько человек немедленно записались, чисто в лику начальству, которое, впрочем, ничего этого не знало, не ведало.

VIII

Но где же были собственно «революционные», эаго-ворщицки-бунтовские элементы? Собственно, в 1870–1871 годах их в открытом состоянии не было. Были отдельные личности, недобитые, нечаевских времен, которые мечтали, но в одиночку, втихомолку, а гласно они ничего не делали, кроме поощрения всяких «развитий», «учреждений» и тому подобного.

Были у них случаи ссылок. От нас в 1870 году сослали административно Всеволода Лопатина¹⁶, из Петровской академии выслали Аносова¹⁷, Пругавина¹⁸, Обухова и еще кого-то. Подробности этих историй у меня изгладились уже из памяти, помню только (знаю это от Аносова, позднее большого моего приятеля), что дело было вздор: какие-то сходки, речи, чепуха, не касавшаяся никаких «основ». Это не значит, что не было революционеров. Но никаких революционных опытов они не делали вплоть до долгушинцев и чай-ковцев окончательной формации, то есть до 1872 года.

Я знал многих долгушинцев: самого Долгушина¹⁹, Папина²⁰, Плотникова²¹, Гамова²² и других. Но собственно близок к их затеям не был, так что более или менее интимной стороны их кружковой истории не знаю. В общих чертах она такова. Основа будущего кружка, то есть Долгушин и, кажется, также Дмоховский²³, была из остатков нечаевских времен. Около них мало-помалу, на почве, впрочем, разговоров, сбилась группа, которую звали «кружок двадцати двух». Было ли их действительно двадцать два человека, не знаю. Но этот кружок двадцати двух, во всяком случае, к «делам» не приступил. Думаю, что из этого кружка выделились лишь более крайние элементы (Долгушин, Дмоховский, Папин и Плотников — и только, вероятно), которые в 1872 году решили перенести свою деятельность в Москву, чтобы попытаться произвести в народе восстание. Они смеялись над «книжниками»-чайковцами и думали, что нужно начинать прямо с бунта. Остальных своих сторонников, фигурировавших на процессе, а также и ускользнувших от процесса, они понабирали уже в Москве. Из этих сторонников иные (как Гамов) присоединились к ним только потому, что были упорно отвергаемы чайковцами. История же чайковцев мне уж известна лучше.

В тысяча восемьсот, кажется, семидесятом году в Санкт-Петербурге было четыре человека: Натансон²⁴, Сердюков²⁵, Лермонтов²⁶ и Чайковский²⁷, которые, познакомившись между собой, совершенно сошлись на понимании тогдашнего положения вещей с революционной точки зрения. Было ли оно таково действительно, не знаю, потому что не видал тогда Петербурга, но так оно им, по их словам, представлялось: «Молодежь находится в полной апатии; она запугана нечаевским погромом; в ней господствует взаимное недоверие; нужно поднять ее дух, нужно ее выработать». Идея, в сущности, прямо взятая из «Исторических писем» Миртова* или же совпадающая с ними до полного тождества. И вот они приступили к делу.

Любопытно, как тесно в данном случае революционная попытка сливалась с кажущимся мирным движением развития «передового*. В литературе, в обществе либеральном то было время «культурного развития», то есть усиленной пропаганды социалистических и революционных идей под видом простого «знания», «науки». Это было время бесчисленных переводов Лассаля²*, Маркса, Луи Блата", всевозможных Верморелей³⁰, «деятелей 48-го года» и так далее, время кое-каких собственных произведений, вроде «Пролета-

П. Л. Лаврова.

риата во Франции», «Ассоциаций» Михайлова³¹, «Исторических писем», сентиментально-революционного вранья Флеровского³² («Положение рабочего класса в России», «Азбука социальных наук») и тому подобного.

Нам, молодежи, рекомендовали знание, науку; науку приходилось, очевидно, искать в книгах; книги же создавались на подбор революционные. Таким образом, блистательно достигалась иллюзия, что наука и революция говорят одно и то же. Рекомендуя не прямо революцию, а науку, нас приводили именно к революции.

К этой книжной деятельности примкнул скоро и кружок Чайковского.