Тени прошлого. Воспоминания

Через Поля мы познакомились с Мирманами и несколько месяцев спустя стали посылать Сашу в их школу. Он там был на правах подготовляющегося, сидел в классе, играл с детьми, немного учился и был всеобщим любимцем. Он вообще выравнивался в славного, добродушного и симпатичного ребенка. В школе с m-lle Jeanne, с Полем он шибко выучился по-французски, но с нами продолжал говорить по-русски, так что не было момента, когда бы он говорил по-французски лучше, чем по-русски. Но читать по-русски мы его не учили, а по-французски в школе он выучился. Писать же цифры он выучился отлично и очень оригинально.

Долго он обнаруживал замечательную неспособность к счету. До 20–30 он умел считать, но дальше не понимал, несмотря на объяснения. Писать же цифры умел всего до 9, а 10 уже не понимал. Я не насиловал ею понимания, вообще боясь за его больную голову, но в глубине души приходил в отчаяние за эту огромную неспособность, которая как бы подтверждала мои опасения о возможности влияния пережитого менингита на его голову. Но он вдруг выучился сам следующим образом.

Мы с ним делали прогулки огромные, по нескольку часов. К Новому году я ему купил за 5–6 франков крепкую деревянную лошадку на прочных колесах, достаточно большую, чтобы он мог сидеть на ней верхом. Он был в восторге от подарка, который оказался весьма полезен. Мы брали на прогулку эту лошадку. При сплошных парижских асфальтах она могла проезжать целые версты. Когда Саша уставал, он садился на лошадку, а я ее вез за веревочку. Впрочем, мы и без лошадки ходили очень далеко — за город и по городу. Улицы длинные, дома в Париже высокие, но узкие, большей частью в четыре-пять окон, а часто и в два-три. Поэтому номера домов многочисленны и доходят до многих сотен. Как-то на Сашу напала охота спрашивать меня, какие номера домов, мимо которых мы проходили, и он этим так увлекся, что на прогулках даже надоедал мне. Не обращает внимания ни на что, кроме номеров, и каждую минуту спрашивает: «А это как?» — «Ну шестнадцать». — «А это?» — «Семнадцать». — «А это?» — «Восемнадцать» — и так далее, до десятков и сотен. Не помню, сколько времени это продолжалось. С перерывами — с месяц, конечно. Потом в один прекрасный день он меня удивил. Вдруг смотрит на случайный номер дома и говорит: «Ты мне не говори, я сам узнаю» — и назвал номер совершенно верно; потом другой, третий, вразбивку, и все верно, а сам радуется, по своему обыкновению, закрывает лицо руками и говорит: «Я теперь все номера понял, все цифры». И действительно, оказалось, что он может считать до бесконечности, только спрашивая названия «миллиона», «биллиона» и так далее, а писать — пс порядку, если не бесконечно, то очень много, больше тысячи, но только по порядку. Когда он сделал это великое открытие, оно его так увлекло, что он стал буквально «засчитываться». Вместо игры начинает вдруг считать: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 и так далее, до сотен, тысяч, до полной усталости, так что приходилось прибегать к запрещению, и строгому, чтобы остановить, наконец, этот бесконечный счет…

Русский иезуит

Мне не раз приходило в голову воспользоваться пребыванием в Париже и повидать отца Мартынова (в миру Иван Михайлович), père Martinoff¹. Бывший русский радикал, рожденный кружком Герцена, скомпрометированный политически, он эмигрировал за границу, и тут с ним произошел странный переворот. Он принял католичество и вступил в орден иезуитов. С этих пор прошло уже тогда лет двадцать, но révérend père Martinoff (преподобный отец Мартынов) был жив и усердно работал для римско-католической пропаганды. Меня интриговало: что может психологически представлять человек с такой странной биографией? Но казалось неловко ни с того ни с сего явиться к нему, да я и не знал, где его искать, может быть, он живет скрытно, потому что орден иезуитов был запрещен французской республикой…

Однажды в книжной лавке Альбера Савина на rue Drouot я разговаривал со служащими о том о сем и как-то случайно упомянул о Мартынове. Издатель Альбер Савин, мой приятель, был католиком — catholique pratiquant, то есть церковный, соблюдающий обряды и таинства. Он поэтому хорошо знал католический мир Парижа.

— Вы интересуетесь соотечественником? — спросил Савин.

— Не то что соотечественником, а такой оригинальной личностью. С удовольствием повидал бы его.

— Так отчего же вы не сходите? Он охотно принимает русских.