Тени прошлого. Воспоминания

Тогда Столыпин понемножку начал «вывозить Царя», как выражались остряки. Долго после революции Царская семья никуда не выезжала, и народ отвыкал видеть своего монарха. Потом стали выезжать. Было назначено посещение Москвы. А Распутин уже так приклеился к Царской семье и начал так афишировать свою близость к ней, что, по общим слухам, готовился тоже ехать в Москву. По сведениям Богдановича, так действительно и предполагалось. И вот он однажды сказал мне: «Выслушайте это письмо, которое сегодня поедет в шхеры». (Царская семья пребывала в шхерах.)

Это было его письмо Царю. Евгений Васильевич со всякими выражениями почтения писал, что, по слухам, Григорий Распутин предполагает сопровождать Государя в Москву, но что это будет очень неблагоразумно. Отношение народа к Распутину — самое плохое, и если он окажется в Москве, то настроение чувств первопрестольной столицы может принять весьма нежелательные оттенки. Пребывание Царя и Царицы должно быть встречено восторгом населения. Появление же Григория Распутина может не только охладить чувства, но вызвать даже какие-нибудь демонстрации.

Письмо было написано почтительно, но твердо и без всяких уверток.

«Я хочу, чтобы вы знали, что я не сижу сложа руки, — сказал мне Богданович. — Вы многого не знаете, что я делаю. Когда я умру, Александра Викторовна передаст вам кипу моих бумаг. Рассмотрите их и тогда сделайте из них какое захотите употребление».

Но никаких бумаг я от Александры Викторовны не получил, может быть, потому, что не успел с нею повидаться по смерти Богдановича. Тем более записываю теперь то, что знаю о его действиях.

Письмо его на этот раз оказало влияние. Царь настоял, чтобы Гришка не ездил в Москву. Но это была лишь уступка общественному мнению. Положение же Распутина осталось непоколебленным.

Другой раз я видел у генерала попытку гораздо более грозного похода против Гришки.

Зашел я к Богдановичам несколько позднее их завтрака. Александра Викторовна меня встретила в первой комнате (перед гостиной) и несколько смущенно сообщила, что у них сегодня особый день, специальные гости. Я ее успокоил насчет завтрака; мы уже были в таких простых отношениях, что она бы меня накормила и особо, но я действительно уж завтракал и спросил, могу ли просто тут посидеть. «Да, пожалуйста, конечно. А гости особые. Завтракают за большим столом. Евгений Васильевич с ними хочет говорить...» Она убежала и возвратилась ко мне после завтрака, предложив даже войти в гостиную взглянуть на гостей. Если бы я знал, в чем дело, то не пошел бы, но я думал, что какие-нибудь пустяки, и вошел в гостиную. Богданович провозгласил мою фамилию, прибавив, что я человек благонадежный, его друг. Представлять же мне гостей было довольно трудно, потому что их было множество. Кое-кого я и знал. Было несколько человек из Государственной Думы, из Государственного Совета, были (как мне потом объяснила Александра Викторовна) несколько человек из провинции; предводители дворянства, городские головы; собрались целые Etate Generaux (генеральные штаты). Было их несколько десятков, думаю, и, по-видимому, они не знали, зачем их созвал генерал.

Евгений Васильевич это немедленно объяснил. Он громким голосом начал форменную речь о тяжелом бедствии, обрушившемся на Россию, то есть о том, что известный Григорий Распутин охватил своими путами всю царскую семью. Он очертил, как это роняет престиж трона в глазах всего народа и какими бедствиями через это угрожает всей России. В заключение он сказал, что им, представителям народа и общества, надлежит обсудить, какие меры должно принять для спасения России от этой опасности.

Гости были, очевидно, захвачены предложением Богдановича совершенно врасплох: выходило некоторое политическое, даже заговорщицкое выступление. Горячего отклика в публике речь Богдановича видимо не вызвала. Время было не такое, чтобы люди боялись заговоров, но казалось, никто не представлял себе, что бы тут можно было сделать. Кое-кто из присутствовавших начал немножко говорить, но весьма неопределенно. Мое же положение оказывалось очень странное: я был не их круга, а чиновник, мое присутствие могло просто стеснять их, да и мне тоже предстал вопрос: а что, если Бельгард (начальник Главного управления по делам печати), прослышавши об этом инциденте, спросит меня: «Что же они там такое толковали?» Крайне неудобное положение. Я поэтому пошел взять чашку кофе — и улизнул, сначала в другую комнату, а потом совсем домой. Однако ко мне еще выбегала Александра Викторовна, крайне взволнованная, и, прощаясь, проговорила: «Какое ужасное положение! Уж хоть бы кто-нибудь убил этого Гришку!»

Я не знаю, что говорилось в совещании, созванном Богдановичем, но никаких решений в нем принято не было. Да и какие решения могли быть? Запрос в Думе? Земские городские представления? Все это хорошо только для скандала, а образумить не могло бы.

Богданович все-таки не смирился. Он еще раз попытался свалить Гришку в Крыму.