Тени пустыни

Джаббар ибн–Салман считал себя полностью защищенным от женских чар. Женщин он презирал, стоя на точке зрения мусульманина. Дурной характер, вкоренившийся в природу женщины, исправляет только могила. Никаких рыцарских чувств он никогда не испытывал. Но сейчас… Разве можно презирать такое совершенное создание, очарование и нежность которого вызывают преклонение и восторг? Или, возможно, бархат неба, аромат цветущей сирени, сияние чудесных глаз упали росой на иссохшее в пустыне сердце Ибн–Салмана, или столь необычное мерцание глаз и золото волос, или обаяние, исходившее от нее, разбудили в нем давно похороненное… Вспыхнувшие внезапно воспоминания затуманили его мозг. И только голос Насти–ханум привел его в себя.

— Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн–Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн–Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти–ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи… И вместо того чтобы потребовать объяснений, этот черствый, расчетливый человек ответил улыбкой на улыбку, галантно прижал по–восточному руку к сердцу и сказал:

— В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: «Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!»

— О, комплимент!

Она уже смеялась, оправившись от испуга.

— Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.

— Арабы любят поэзию.

— О да! Мне как–то не приходило это в голову.

— Хоть вы и араб! Не правда ли?

Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя–ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн–Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти–ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.

Что с ним творится?

Но откуда он мог знать то, что знала Настя–ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя–ханум смеялась над этим, но…

Джаббар ибн–Салман пытался отогнать от себя видение… Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой… А что она умна и тонка, Ибн–Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках — податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн–Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты…

Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:

— Я помню одну газель из дивана Руми.

— О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.

«Нет, положительно девчонка смеется надо мной…»

Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.

— А вы… вы не обидитесь?

— Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.

— Не сказал бы… Но вот вам Джалаледдин Руми: «Меня спросила любовь: «Что ты хочешь, мудрец?» Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца».

— Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего–либо поэтичнее.

Она сказала это «фи» совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.

Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.

Джаббар ибн–Салман проговорил:

— Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино «вдохновителем нежной страсти». Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.

— А–а… чудесно…

Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн–Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф… В случайно пойманном взгляде Насти–ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:

— Поэт Омар Хайям…

Молодая женщина перебила его:

— У меня прозаическая мигрень… Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.

В одно мгновение Настя–ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по–мужски.