Тени пустыни

Но слов нельзя было разобрать. Собеседники говорили враз, не слушая, перебивая друг друга. Настя–ханум никак не могла понять, о чем идет спор. Али Алескер и Анко Хамбер спорили.

И вдруг опять упомянули про ребенка.

О! Настя–ханум рванулась к дверям. Тяжелые их створки были приоткрыты.

Анко Хамбер доказывал:

— Ребенок сыграл свою роль… Довольно. Пора его убрать. Довольно азиатских наивностей.

— Да буду я вашей жертвой — ах, тьфу, тьфу!.. Ребенок — залог.

— Чепуха!

— К тому же женщина красива! Он — жуир, сибарит. Застрянет здесь, в Мешхеде, не на один день. Все средства удобны, дорогой, а особенно красивая женщина. «Уголок твоей брови — жилище моей души. Даже у шаха нет уголка приятнее».

— Неумело и… постыдно!

В беспорядочный разговор вмешался третий собеседник. Настя–ханум сразу же узнала сипловатый гортанный голос араба Джаббара ибн–Салмана.

Он заговорил, и оба спорщика замолчали.

— Да! Некрасиво поступать так с женщиной… Пакостно… На Востоке не приняты слишком свободные разговоры о женщинах.

— Тьфу–тьфу! Это не мешает нам ценить и… любить женщин, — пискнул Али Алескер.

— Неумно и некрасиво, — повторил убедительно Ибн–Салман.

Он сделал маленькую паузу и продолжал:

— Вы подумали? Ваша жертва — женщина. Постыдно! Гнусность. Уважение к женщине–матери у восточных народов превыше всего. Прекратите!

Снова запищал Али Алескер:

— Ничего не вижу такого. Ребенок — его слабый пунктик. Все приготовлено.

— Укусы свойственны… хорькам. Даму избавьте от ваших… от вашего…

Али Алескер возражал:

— Ребенок — уточка… Знаете, как в Читрале соколов ловят? Сидит на крыше дома беспомощная уточка. Сокол — этакой серой смертью с небес вниз! Цап! А за веревочку сквозь дырку охотник уточку тянет. Сокол думает, что добыча вырывается, и как вцепится и — ах, тьфу–тьфу! — прощается со свободой. На ребенка он пойдет с закрытыми глазами… Слабый пунктик его… ребенок.

Боже! Они говорят о ее ребенке. Настя–ханум не могла думать ни о чем другом, как о своем сыне… Ей казалось, что все говорят и думают об ее Андрейке. Но почему они говорят: «Сыграл роль», «Довольно путаться». Как смеют они даже говорить такое!

Как ужасно стоять вот так у дверей и ловить обрывки непонятных, жутких фраз. Сердце может разорваться… Настя–ханум едва сдержала себя. Рука ее сжимала ручку двери.

Рано… рано…

Все–таки еще мгновение, и Настя–ханум рванула бы на себя дверь.

Но не рванула.

Настя–ханум, затаив дыхание, слушала. Она почти задыхалась и слушала.

Анко Хамбер вспылил:

— Чепуха… Не устраивайте спектаклей. Мы перехватим сокола по дороге. Ребенок не нужен. Дальше он только помешает.

— Тьфу–тьфу! — заплевался Али Алескер. — И ребенка, и эту… как вы ее назвали, дуру пора убрать.

— Все методы хороши, — повторил Анко Хамбер, — не понимаю ваших потуг на благородство, я…

Его перебил писк Али Алескера:

— Прекрасно! В Курейшит Сарае и устроим встречу господину дервишу… Э! Что такое?

…На пороге стояла Настя–ханум. Несмотря на растрепанные волосы, блуждающий взгляд, вспухшее от слез лицо, она была все так же прекрасна, так же обаятельна.

Анко Хамбер и Али Алескер вскочили. Стоявший посреди комнаты Джаббар ибн–Салман поклонился, подошел к ней и в высшей степени вежливо и церемонно проводил ее к креслу. Все выжидательно и напряженно смотрели на молодую женщину.

Настя–ханум дрожала от гнева. Ей хотелось накричать на Анко Хамбера, и она мысленно подбирала самые унизительные выражения.

Но она сдержалась и только сказала:

— Мистер Хамбер, куда вы девали моего ребенка? Сейчас же отведите меня к нему!

В один голос Анко Хамбер и Али Алескер воскликнули:

— К какому ребенку?

Настя–ханум уже не могла сдерживаться больше.

— Лживые, подлые вы люди… Отведите меня к моему сыну. Вы звери… Сын болен… Вы… вы… говорили, что он в Ашхабаде, а сын, оказывается, здесь… Вы… вы…

И она заплакала. Она не могла удержаться, чтобы не заплакать.

— Сын?! — взвизгнул Анко Хамбер. — Как я могу отвести вас к вашему сыну?! Ваш сын в Ашхабаде.

— Но… но вы говорили о ребенке.

Анко Хамбер и Али Алескер переглянулись. Джаббар ибн–Салман спокойно и убедительно заговорил:

— Волноваться, мадам, нет оснований. Разговор совсем не о вашем сыне… и не о вашем муже… Прошу об одном: разрешите мне помочь вам…

Настя–ханум вытерла слезы и сказала:

— Я не поняла. Я подумала, что они говорят об Андрейке. Мистер Анко обещал помочь переправить в Ашхабад… И… не выпускает меня отсюда.

Джаббар ибн–Салман снова склонился в поклоне. Лицо его, сухое, темное, преобразилось. Глаза горели живым интересом.

— Я сделаю все, о чем вы попросите. Разрешите пойти распорядиться.

Он повернулся к Анко Хамберу:

— Сэр, я требую… Я возмущен.

— Это чепуха… Мадам свободна… Я боялся только, что улица… толпа…

Настя–ханум плакала. Все смущенно смотрели на нее. Когда она подняла голову, в комнате никого не было.

Настя вскочила и кинулась к двери, куда все ушли.

Дверь оказалась плотно закрытой. Настя колотила в нее кулаками. Дверь молчала.

«Ах, так…»

Настя–ханум прошла в холл. Швейцар почтительно накинул ей на плечи черный чадур и распахнул буковые двери…

«Курейшит Сарай!..»