Тени в лабиринте

Демонстративно скрестив на груди руки, Коржов невидящим взглядом уставился прямо перед собой. В этот момент в комнату вошел Железнов. Мельком взглянув на Коржова, он приветливо кивнул майору и присел на свободный стул возле двери.

— Видимо, придется помочь вам воскресить в памяти некоторые «забытые» имена, — продолжил Голиков. — Для начала давайте вернемся к событиям далекого детства. Новотроицк, детский дом, Виктор Ферезяев. Или вам более привычна фамилия Борохович?

Глаза у Коржова широко раскрылись, лицо посерело.

— Я не пойму, о чем речь, — наконец выдавил он из себя. — Я сирота и действительно воспитывался в детском доме, но Ферезяева и этого… второго не помню. Столько лет прошло…

— А почему вы об одном и том же человеке говорите во множественном числе? — С иронией спросил майор. — Не слишком ли это наивно звучит?

— В чем вы меня обвиняете? — как ни странно, Коржов начал понемногу приходить в себя. — Называете какие-то имена, намекаете на какие-то знакомства. Все ваши утверждения голословны.

— Да, прямых улик мне пока недостает, — признал Голиков, — но мы их найдем, обязательно найдем. Тайное всегда становится явным.

— Вот тогда и будем говорить, — язвительно бросил Коржов.

— Разрешите, Александр Яковлевич, у меня тоже имеется несколько вопросов к подозреваемому, — Железнов выразительно посмотрел на майора.

— Я отказываюсь отвечать на все ваши вопросы! — выпалил Евгений Петрович. — Вы не имеете права держать меня здесь. Это произвол! Я передовик производства, с пятьдесят второго года в партии…

— Не забудьте упомянуть, что после войны около двух лет проживали в Хролах у тетки Бороховича, — негромко добавил Железнов.

Коржов осекся на полуслове. Пожалуй, не менее удивлен был и Голиков.

— Какой бред… — обескураженно пролепетал Коржов. — Это просто чудовищно…

— Кстати, Александр Яковлевич, вы заметили, что я не обращаюсь к подозреваемому по имени? — продолжил Железнов. — Дело в том, что назвать его Евгением Петровичем Коржовым было бы кощунством по отношению к памяти настоящего Коржова — шестнадцатилетнего партизана, геройски погибшего осенью сорок третьего. Вы, наверно, не подозревали об этом факте «своей» биографии, гражданин Остроградский?

— Нет… нет… это невозможно, — послышалось бессвязное бормотанье.

— Ну что ж, пора поставить все точки над «i». — Железнов подал знак стоящему в дверях Нефедову.

В комнату вошла пожилая женщина в старомодном пальто и свалявшемся пуховом платке. Сделав несколько неуверенных семенящих шажков, она вдруг замерла на месте и, простерев вперед руки, истошно вскрикнула:

— Жора, сынок!..

В ответ раздался леденящий душу вой.

Вместо эпилога ТОЧКИ НАД «i»

Тени рассеялись. В невероятно запутанном лабиринте отыскалась та единственная тропинка, которая выводит к свету. Шаг за шагом иду я знакомым путем, пытаясь еще раз, уже для себя, убедиться — все ли я сделал возможное, чтобы своевременно разгадать преступный умысел, предотвратить зло.

И еще. Хочется понять, что же толкает человека на преступление. Нет, я не оговорился, именно человека. Ведь зверем не рождается никто…

«Жора, сынок, как ты мог?!» В выплаканных материнских глазах застыли немой укор, боль и отчаяние.

Всему есть предел. Встреча с матерью выбила последний камень из хитроумно выстроенного здания подлости и лжи, столько лет служившего убежищем Остроградскому — Коржову.

Признание было трудным. Прошло немало времени, прежде чем обвиняемый поставил подпись в конце протокола.

Остроградскому пришлось волей-неволей прожить вторую жизнь, такую же «черную», как небо в ту страшную осеннюю ночь сорок четвертого года, когда он принимал боевое крещение. Рядом с ним, сцепив зубы, стояли насмерть молодые ребята. Им наверняка было страшно, ведь убивать и быть убитым — всегда ужасно. Но высшее чувство долга перед Родиной не позволяло им думать о себе, и уже поэтому каждый из них был героем.

Темная ночь — хорошая помощница в неблаговидных делах. Брошен автомат — без него легче, и, прижимаясь к земле, осторожно, словно вор, крался Остроградский подальше от поля боя, где погибали товарищи. Им руководил всепоглощающий животный страх. Ну, а потом… скитания по лесу, который стал отныне для него навсегда чужим. Деревья и кусты уже не укрывали его, как свое родное дитя, а лишь укоризненно шелестели листвой и жалобно стонали, оплакивая его честь. Но Остроградского не мучили угрызения совести. Желание выжить, любой ценой спасти свою шкуру целиком заполняло его.