Тени за холмами

— У-у-у, развалина! — возмутилась подруга и отвесила столбу хорошего пинка.

Тогда подъемник все-таки повиновался. Крайне неохотно. Перед отправлением он протяжно, обреченно вздохнул, типа: «Эх… Ну, была не была. Я предупреждал». Мои руки непроизвольно сжались на прутьях решетки.

Андрис прикрыла глаза и села на пол: ненамного, но все-таки ближе к земле. Кадия и Лиссай следили за пленниками: мало ли, какую учинят диверсию? Мумия с урчанием посасывала ржавчину на двери, а Полынь небрежно облокотился о перекрестье железных прутьев.

Я, онемев от ужаса, смотрела, как уменьшается земля… Похожий на сито пол отнюдь не добавлял уверенности. Белые полотнища мистралина под нами сузились до ленточных червей; из-за желто-сиреневых холмов ракитника выплыли остроконечные крыши Хейлонда. Справа и слева вдоль плотины холмы мельчали, расплющиваясь в поросшую колючками степь, а степь, в свою очередь, обращалась пустыней, которая как-то криво, извинительно выкидывалась с боков Дамбы. Так из-под крышки богатого купеческого сундука вываливаются ткани: умучаешься приминать.

А потом и холмы, и пески, и Хейлонд оказались ниже уровня моих глаз. Опускать взгляд я не стала: боялась, стошнит от страха.

На горизонте царствовало море. Лазоревое и тихое вдали, оно оживало под боком побережья: двигалось безостановочно, будто тысячи блестящих ящерок бегали по его поверхности, цепляясь хвостами. Меж них расцветали белые цветы парусников. Вдалеке я увидела залп высоких брызг: толстый кит пустил свой фонтан…

— Как же красиво, — негромко сказал Полынь.

Я покосилась на него (на то, чтоб шевельнуться на такой высоте, ушли все мои душевные силы): взгляд куратора заволокло неожиданно-мечтательной дымкой.

— Любишь море? — спросила я.

Точнее: «Лю-лю-лю-любишь м-м-м-м-оре?». Ловчий пожал плечами.

Он улыбнулся:

— Все любят море. Все, кто однажды решился покинуть тихую гавань.

— Однако некоторые в неё возвращаются, — возразила я.

— Но море любить не перестают.

Полынь стоял, продев руки сквозь решетку и расслабленно свесив кисти, позволяя ветру играть с перышками на браслетах. Я б на его месте свихнулась: а если кольца с пальцев попадают? А если часы слетят?

Вдруг вся наша клетка резко дёрнулась из стороны в сторону. Мои ладони мгновенно вспотели, сердце зашло в гости к горлу. Я непроизвольно сжалась в комок.

— Лифт просто сменил рельсы, — успокаивающе сказал Полынь.

— Боюсь я таких лифтов. Знаю, что они безопасны, но всё равно боюсь, — выдавила я, силой воли пытаясь столкнуть сердечную мышцу обратно.

Перестаралась.

Теперь упрямый орган оказался в пятках.

Куратор вздохнул:

— Главное, помни: это всего лишь страхи. Они существуют только в твоей голове.

— А какие страхи у тебя, Полынь? — выдавила я.

Ничто не утешает меня так, как возможность опустить десертную ложку в чужую душу.

— Моё пугающее комбо теперь тебе известно: насекомые, смерть, высота. Но ты чего боишься?

Он хмыкнул:

— Предпочту, чтоб это оставалось тайной.

— Ну эй! Так нечестно! Да и полезно узнать.

— Не скажи. Не обязательно во всём нужна взаимность — это раз. Я тебя успокою и вытащу, если что; а вот со мной ни того ни другого делать не надо — это два, — фыркнул он. — Кстати, приехали.

И впрямь: лифт последний раз дернулся, с такой силой, что меня швырнуло на мумию, слегка раскрошив ей бок; потом вошел в углубление в стене — мигом стемнело — и с душераздирающим сипом остановился.

* * *

Мы убедились, что во внутреннем коридоре — длиннющей кишке дамбы, пахнущей плесенью, — нет дозорных. Пост был: стол, стул, чашки и факел в стене, — но пустой. Более того, казалось, будто его покинули в спешке: колода карт была разбросана по полу, все — рубашками вверх, кроме трех, изображавших шестерку треф, королеву пик и… Махнув ребятам, чтоб шли, я с любопытством наклонилась над картинкой.

Хм.

— А ведь это из колоды туарот… — пробормотала я вполголоса и привычным жестом запихнула и эту карту, и ее соседок в карман.

А потом поспешила за друзьями, уже энергично чесавшими в сторону ворот — Великого Хейлондского пограничья, входа в пустыню, выхода из которой для многих нет. Ведь пустыня убивает также надежно, как топор палача. Но безжалостней.

Кстати, об этом.

Третья карта изображала смерть: на фоне звездного неба проступали очертания черепа. Вместо языка — змея, свернувшаяся восьмеркой. Из глазниц водопадом сыплются насекомые. Над затылком — зарево, будто рассвет.

Мне это совсем не понравилось. Я знала, что «смерть» в туарот означает в первую очередь обновление, перемену порядка. И с учётом того, как именно нарисована карта — это может быть очень плохим знаком в отношении Зверя!

А что насчёт игральных карт?

Шестерка, как я помню из детских гаданий, расшифровывается как «путь», «дорога». Но еще это может быть просто «шестерка» — то есть помощник. Или шестеро кого-то… Шесть богов? Шесть Ходящих? Или нет — шесть Виров? А Тишь — королева пик? Но как всё это связано?

И почему вообще я зациклилась на случайно встреченных картах?

Да потому что знаю одного ловкача!