Теода

Она носила блузку из беленого холста, а поверх нее кофту на пуговицах, обычно расстегнутую, чтобы легче дышалось. Черная прядь падала ей на щеку, она ее не поправляла… Она ничего не видела. Только вслушивалась в победную песнь своего тела. Обеими руками она хватала воздух, притягивала к себе, куталась в него. Она знала, что он насыщен желанием Реми. В пламени его взгляда ее тело расцветало. И тогда она становилась более чем красивой — она жила. И это ощущение жизни возносило ее, выталкивало из нее самой. Похоже, все это чувствовали: куда бы она ни шла, люди расступались перед ней так, словно на них надвигалась великанша. Она не удостаивала их взглядом.

Ее ненавидели, ибо это счастье всех будоражило, посягало на самое сокровенное, самое дорогое, что было у каждого, — его покой.

В тот год грозы бродили около деревни, точно стародавние, безымянные, неразличимые взглядом звери, чьи размеры и формы трудно было определить, чье присутствие выдавали только запах и дыхание.

Они собирались над Терруа, избегая других участков небосклона, по-прежнему сиявших вдали густой синевой. Воздух вокруг нас превратился в плотную желтую завесу тончайшей пыли, и мы перестали узнавать привычный мир, оказавшийся в плену высоких невидимых стен, всей тяжестью своей давивших на землю. Бывали дни без единой капли дождя, без единого раската грома, когда ничто не предвещало грозы, а молния все равно ударяла оземь.

Так она загубила дикую грушу с воздетыми к небу ветвями, росшую на поле Комб. Наш дом вздрогнул и зазвенел, как стеклянный. Пьер, стоявший у окна, якобы видел, как наземь рухнуло гигантское огненное дерево. На следующий день мы побежали к груше и стали совать пальцы в глубокую рану, вспоровшую ствол от верхушки до самых корней; мне чудилось, будто я проникла в грудь дерева, трогаю его сердце. Кора в нижней части ствола, на первый взгляд уцелевшая, была сорвана. Одна старуха подошла, чтобы собрать ее; она сказала нам, что обломки пригодятся ей на растопку. Мы сочли странным и почти кощунственным это намерение подкармливать огонь деревом, отмеченным божественным огнем. Следующей весной груша попыталась зазеленеть и расцвести, но, увы: другие деревья давно покрылись свежей листвой, в которой щебетали птицы и наливались соком плоды, а она все еще была такой же голой, как в апреле. Я с волнением ждала, когда на спаленной груше распустятся бутоны, подав мне знак, что дерево живо, и раскрыв тайну этой живучести. Но она так и не смогла нагнать своих родичей и в конце концов умерла. Ее продали с торгов на собрании нашей коммуны.

Мой отец и братья косили траву на лугах Терруа. Мы шли следом, вороша валки и попутно выбирая из них срезанные зонтики дикого тмина с их розоватыми цветочками и зернышками, которые клались для аромата в хлеб, мясные блюда и супы.

Однажды после полудня воздух вдруг налился такой угрожающей тьмой, что нам показалось, будто деревню окутала непроглядная ночь. Тетушка Агата объявила, что пришел конец света, и начала креститься. Недвижность травы и листьев наводила на меня страх. По тому, как испуганно замерла вся зелень, можно было предвидеть наступление неведомого, но жестокого катаклизма. И что там обычная гроза! Я ожидала куда более причудливых несчастий библейского размаха: огненного града, способного обратить деревню в прах, вторжения всех мух и насекомых, обитавших на равнинных болотах, всех пчел из местных садов. Я уже видела, как они сплошь покрывают наши поля, вязы и кустарник, забиваются во все расщелины скал…

— Глядите! — сказал отец, указав куда-то на запад.

Мы обернулись. Дальний край Долины, с ее изумрудными лугами и рекой, был озарен яркими солнечными лучами, напоминавшими колонны гигантского, недоступного нам дворца.

А на плато уже обрушились первые потоки дождя, налетевшего с востока, и мы кинулись спасаться от него в амбар, прикрыв уши ладонями, чтобы не оглохнуть от грома.

После грозы из всех трещин в стенах, во всех каменистых оврагах Терруа повылезали очитки с их звездчатыми цветочками на мясистых стеблях. Это удивительное растение никак нельзя было собрать в букет: пальцы не удерживали его толстый стебелек, похожий на взвившуюся змею с цветком в разверстой пасти. И оно увядало на корню, с томной медлительностью меняя огненно-розовый цвет на медно-розовый, постепенно бледнеющий перед близкой смертью. О нем говорили: «Это цветок Грома».

И, подобно другим цветам, также родившимся из грома, откуда-то появились змеи. Они казались сонными и забывали прятаться при виде людей. Услышат ли они звон колокольчиков, которые матери вешали на шейки маленьких детей? Рассказывали, будто они высасывают из ротиков грудных младенцев молоко, до которого так охочи… Их присутствие можно было угадать по едва приметному колыханию травы, и мы уже не осмеливались забираться в сумрачные заросли барбариса, из страха обнаружить там живой шевелящийся корень.

Мальчишки забрасывали их камнями, забивали палками и оставляли издыхать в пыли, дивясь тому, как мало они теряют крови.