Теода

Иногда жуешь какую-нибудь травинку, горькую-прегорькую, а расстаться с ней никак не хочется; вот так и я без конца пережевывала свое раздражение: «Они все злые… Никто меня не любит, лучше мне умереть». При этой мысли меня захлестывала сладкая жалость к самой себе. «Бедняжка Марселина, никто ее не любил, и малютка умерла в лесу!» И еще я думала: «Плохо же им придется, если я не вернусь!»

Я вышла на плато, где проводили воскресенье жизнерадостные мулы. Из-под моих ног выпрыгивали кузнечики, напоминавшие красные или голубые лепестки давно засохших цветов. Треск их крылышек был последним звуком, еще привязывающим меня к Терруа. Я смутно сознавала, что ухожу все дальше и дальше от знакомой местности, но какая-то нелепая отвага подталкивала меня вперед, заставляя позабыть о братьях и сестрах, о надвигавшейся ночи. «Берегитесь, как бы вас лисы не сожрали!» — говорила моя мать детям, когда они уходили гулять одни. Но я больше не верила в сказки про лис.

Гора заросла лиственницами, уже сплошь пожелтевшими. Именно сюда мы поднимались, чтобы встретить стада, возвращавшиеся с альпийских лугов. Мы начинали прислушиваться за много часов до их появления, и как раз в тот миг, когда нас брало сомнение — а впрямь ли они существуют? — внезапно из леса выходила царица коров в монументальной диадеме между рогами, которую пастухи украшали зеркальцами и образками святых. Однажды я на какую-то долю секунды уловила свое отражение в одном из зеркалец этого ходячего алтаря и с восторгом уверовала в благоволение небесных сил, принявших меня в свой круг.

Я помнила, как весело звучали тут прежде крики людей, как жужжали насекомые и благоухали цветы; сейчас я с трудом узнавала здешние места и уже не чувствовала себя в безопасности, под защитой небес. Теперь это походило не на первые дни от сотворения мира, а на то, что наступает после конца света. Воздух стал пресным и мертвенно недвижным; деревья, покинутые птицами и белками, больше не отбрасывали теней. Да и я сама становилась маленькой, жалкой, меня тянуло прилечь и заснуть. Кроме того, хотелось есть. Но последние ягодки черники на голых стебельках, сморщенные и почерневшие, давно утратили сладость. Я было соблазнилась медвежьей ягодой. «Интересно, едят ли медведи эти малюсенькие шарики?» — спрашивала я себя. А еще меня мучила жажда; к счастью, я обнаружила ключ. Вода сочилась из-под круглой подушечки травы и мха, но тщетно я наклонялась к ней, мне так и не удалось понять, откуда бежит этот ручеек и почему он такой студеный. Не его ли жители Терруа называли Источником-от-которого-ломит-зубы? Я хлебнула этой воды и почувствовала, как холод сковал мне рот, а сердце съежилось в груди, точно островок среди льдов. Мне стало страшно: вдруг я умру?

Рядом затрещали сухие ветки; я подняла голову. Передо мной стоял Эрбер.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

Я решила, что его послали разыскать меня, и сделала вид, будто собираюсь уйти. Но он схватил меня за рукав:

— Ты их видела?

— Кого «их»?

— Не строй из себя дурочку. Я же знаю, что ты их видела. По глазам угадываю.

Я стала вырываться, но он железной хваткой стиснул мое запястье.

— Говори, где они? — И добавил: — Мне ведь это известно так же, как тебе. — Он все еще не отпускал меня. — Чем они занимались?

Он жадно вглядывался мне в лицо и, может быть, увидел их в моих расширенных зрачках, черных и холодных, как источник.

— Пустите меня!

— Да ладно, ладно, иди, куда шла.

Наконец-то я была свободна. Однако, увидев, что он поднимается вверх по склону, не удержалась и крикнула:

— Не ходите туда!

— Вон оно как! — бросил он, обернувшись. — Это еще почему?

Я не знала, что ответить, и бросилась бежать, все еще храня в ямке ладони укус ледяной воды.

XV СНЕГ ПОКРЫЛ ВСЁ

Стало быть, знала не я одна…

Я поняла, что, наверное, знают все, в тот день, когда увидела имена, написанные по снегу на обочине дороги, у деревенской околицы:

РЕМИ И ТЕОДА

Даже сегодня при виде подобных надписей я заливаюсь краской и вспоминаю ту зиму — зиму, когда мне приходилось без конца стирать два этих имени — сперва убедившись, что меня никто не заметит… Но они снова и снова появлялись на снегу вокруг Терруа. Однажды утром снег оказался таким плотным, что я в кровь исцарапала руки.

Целых три месяца нам предстояло жить среди этой белой, прекрасной субстанции, в которой не было ничего земного, ничего человечьего, которая сияла дивной чистотой. Люди могли только осквернить ее, и они не замедлили сделать это. Все деревенские дороги тут же стали черными от грязи; руно белых баранов выглядело грязно-серым, а лица стариков казались грязными от уныния. Мы были грязны, мы были бедны.

Однако близилось Рождество; оно привлекало к себе все наши мысли и желания. Его ждали с волнением. Даже не знаю, какое ожидание в нашей жизни можно сравнить с этим. Стоит услышать таинственное слово «Филипповки»[3], и сразу вспоминаются былые переживания и недели, предшествующие Рождеству.