«Теодицея» Семена Липкина

Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя своё ласкала,

Как меня моя ласкала мать,
И очаг — не печку — разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?

Не ребёнку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела

Колыбельную в вечерний час?
Молодая — так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?

(с. 293)

Семён Липкин историю вообще воспринимает лично. Века, тысячелетия — это всё в нём, это всё его, и всё вершится здесь и сейчас: «Разве не при мне кричал Исайя,/ Что повергнут в гноище Завет?/ Не при мне ль, ахейцев потрясая,/ Сказывал стихи слепой аэд?» (с. 215). Такое переживание времени вряд ли можно объяснить только тем, что Липкин всю свою творческую жизнь был и переводчиком, чьё перо заставляло говорить по-русски седую древность минувших культур. Дело в другом. Обычное время для поэта — это то, чего нет: «и тому не раз я удивлялся,/ что Ничто мы делим на года», — читаем мы в этом же стихотворении. Время — это то, что исчезнет: «Ангел в Апокалипсисе клялся,/ Что исчезнет время навсегда», — такова концовка стихотворения. Взгляд Липкина на время, на историю находится в точке исполнения времён. Это взгляд sub speci aeternitatis. То, что достойно вечности, в вечности и остаётся, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а всё просто есть. Поэт ощущает причастным себя этой вечности. Но в то же время он осознаёт, что необходимо быть достойным её. А мир вокруг как раз наоборот становится всё менее приближен к вечности, к Богу. Более того, мир, несмотря на течение времени, застрял в одной точке — самой страшной точке земной истории:

Смятений в мире было много,
Ужасней всех, страшней всего —
Две ночи между смертью Бога
И воскресением Его.

И ужас в том, что в эти ночи

Никто, никто не замечал,
Как становился мир жесточе
И как, ожесточась, мельчал.

………………………

Но мир по-прежнему плодился

И умножал число вещей…
Я тоже, как и вы, родился
В одну из тех ночей.

(с. 208)

Мир забыл о воскресении и о Воскресшем, а значит, забыл и о суде и Судии. Долг поэта напомнить об этом urbi et orbi. Семён Липкин, обращаясь к себе, говорит всем нам: «Страшись: твой главный час настанет/ Для истинного бытия,/ Но на тебя, увы, не взглянет/ Всевышний Судия» (с. 438). Поэт предельно взыскателен к себе. Написав сотни стихов, оценивает их так: «А между тем служил я суесловью,/ Владея немудрёным ремеслом,/ И слово не хотело стать любовью,/ Чтобы остаться, как псалом» (с. 214). Здесь смирение и осознание того, что высший предел поэзии — молитва. Это то, к чему призван стремиться поэт, иначе труд его напрасен. Этого и жаждет Семён Липкин:

О, если бы строки четыре
Я в завершительные дни
Так написал, чтоб в страшном мире
Молитвой сделались они,

Чтоб их священник в нищем храме

Сказал седым и молодым,
А те устами и сердцами
Их повторяли вслед за ним…

(с. 256)

Итак, подводя итог, что можем мы сказать о теодицее Семёна Липкина? Его теодицея — это «теодицея» Авраама, ведущего сына Исаака на заклание (смотри стихотворения «Размышления Авраама у жертвенника», «Последняя ночь Авраама»), это «теодицея» Иова, открывшего в своём страдании Бога и через страдание «усыновлённого» Им, это «теодицея» самого Бога — искупительная жертва Сына Божия. Семён Липкин в меру своих сил, своим творчеством нёс нам Благую весть о том, что есть страдание невинных, но нет страданий напрасных. Эти страдания взвешены и найдены нелёгкими, в отличие от валтасаров, их причиняющих.

Всю свою жизнь Семён Липкин молился стихами за себя и за всех нас грешных: