Теория бесконечных обезьян

Женя сгреб внушительный веер, а потом, разумеется, уронил на пол: руки тряслись, как с очень большого бодуна. Он полез под стол. Профессор продолжил писать в зачетке, но через полминуты все-таки вздохнул, опустился напротив и терпеливо стал помогать. Билеты разлетелись далеко. Казалось, их не сорок, а сотня.

– Женя, что с вами такое? – прозвучало очень тихо.

– В смысле?.. – слабая попытка выпутаться даже самого бы не убедила.

– Да вы не в себе сегодня.

Женя старался сосредоточиться только на бумажках. Поднять еще две… и все. Две – и можно отодвинуться; две – и можно сбежать; две – и можно жить дальше, превращаясь в недочеловека, ходящего за чужими сапогами влюбленным Артемоном. Есть плюс: точно не пнут. Есть минус: хочется вскрыться – от этого постоянного «рядом», от участливых вопросов и интереса к книге, от кофе вдвоем.

– Не в себе? – пробормотал он. – Ну… пожалуй. Но у меня это по жизни.

На него продолжали пристально смотреть. Он прирос к месту.

– Не замечал. – Спокойно, задумчиво.

Пальцы соприкоснулись над очередным белым прямоугольником. У профессора была теплая рука. Черт, да за что весь этот бред? Женя схватил билет первым и отстранился. Его бросило в озноб. Потом в жар. Он не знал, куда деться от этих глаз, и уткнулся взглядом в ключицы под серым свитером. Мысленно обрисовал себе их. Там наверняка тоже нет родинок. Как на шее.

– Серьезно, давно. – Говорил не он, другой. – Но это нормально.

«Нормально»? Забавно, вопрос в билете, который он взял первым, начинался со слов «Критерии нормы и патологии в…». Женя не особо повторял материал. Он представления не имел, есть ли в билете что-то о том, как жить, когда весь ты одна сплошная патология.

– Насколько давно, можно узнать? – раздалось рядом. Мир дрогнул. – И в чем это…

Темнота, стол, пыль. Эти глаза совсем близко и невозможность думать. Женя попытался уцепиться мыслями за какую-нибудь сцену из книги, или за планы на вечер, или за планы на всю жизнь, которая прямо сейчас сосредоточилась в другом человеке. Женя проиграл. И сдался.

– Да примерно с первой лекции. Вашей.

А потом он подался навстречу и поцеловал тонкие, строгие губы – неловко, будто не то что сроду не целовался, но даже в кино поцелуев не видел. Тут же – осознав, что сделал, – отшатнулся, хотел вскочить и рвануть из кабинета, но не рассчитал. Олени могут путаться рогами в деревьях. А он, поднимаясь, раскроил себе череп об угол стола. Крови было куда больше, чем сегодня от безобидной ручки. Целое море.

Тогда, поднявшись и поймав его за предплечье, профессор ничего не сказал – вообще ничего. Тогда Женя заведенно повторял «Простите» и лихорадочно ощупывал взглядом чужое лицо, пока чужие руки, притянув ближе, аккуратно изучали рану. Тогда – он решил, что от шока, болевого и обычного, – ему показалось, будто в касаниях пальцев есть что-то… что-то. Но он не разрешил себе об этом думать и только ждал, когда услышит что-нибудь понятное и предсказуемое. На «п». Ждал и, пользуясь возможностью стоять так близко, льнул к покрытым шрамами пальцам. В полном молчании.

Оно было нежным, но он тогда этого не понял.

Он смог произнести то, что грызло его весь семестр, только позже, когда они пошли на кафедру за аптечкой. Когда снова стоял совсем близко, снова во власти рук, пахнущих уже не кофе и бумагой, а медицинским спиртом. Когда заставлял себя не опускать глаза, потому что от него взгляда не отводили. Лицо, казалось, ничего не выражало, кроме усталой жалости. Ничего. И в какой-то момент, понимая, что больше момента не будет, он произнес – а может, почти и прокричал, не помнит:

– Я знаю, что так нельзя, – в глазах защипало, от спирта, наверное. – Знаю, что так не бывает. Что есть куча херни, с которой надо считаться, а на просторах нашей-то необъятной родины точно. Я… – Он схватил ртом воздух. Его слушали. – Я знаю, что вы нормальный. Ну, у вас все традиционно. Это я вечно западаю… на душу, наверное, так сейчас модно говорить? А что там за ней, какие причиндалы, это…

Он никогда ни до, ни после не чувствовал себя таким грязным и убогим. Он догадывался: дальше будет совет обратиться к специалисту и уверение, что подобное лечится. Все внутри сжалось даже не в пружину – в маленькую вселенную, готовую взорваться, прихватив с собой все неосмотрительно загоревшиеся звезды. Он уже попрощался с профессором, с вузом, с репутацией, с собой и с последней ниточкой к семье – Юлькой, которой точно не дадут общаться с таким братом. Он попрощался со всем. А его вдруг притянули к себе, крепко обняли и поцеловали в губы, так, будто никого не целовали уже лет десять. И ему понравилось. Зверски. Что-то подобное он и воображал. В первые секунды даже не осознал происходящего, стиснул зубы от испуга, но вскоре мир растаял, поплыл, а поцелуй стал нежнее; теперь в нем сквозило «Прости, я почти забыл, как это делается». Пальцы зарылись в окровавленные волосы, почти забрали всю боль, а с ней смолк и внутренний крик: «Убери от него руки и мысли, ничтожество. Убери и найди кого-то попроще».