Теория глупости

— Да вы знакомы не больше недели! — заорал я.

— Ну и что? Мы будто знаем друг друга вечность! Я дорожу отношениями с ним! Он предугадывает малейшие мои желания!

— Какие, например?

Она помялась.

— Ну, в общем… Это я подаю ему тапочки… — И горячо затараторила. — Тебе не понять. Вы с ним разные, совершенно непохожие люди… Он, когда я попросила, чтоб надел презерватив, ничуть не обиделся и не огорчился…

Я перевел дух и сказал:

— Может быть, я не слишком расторопен… Но когда выбираешь спутника жизни, не надо спешить. Поспешишь — людей насмешишь… — Я говорил, боясь остановиться. Мне самому была отвратительна утлость моих доводов, но других не подворачивалось. Я спешил их выложить, так выкладывает на прилавок залежалый товар торговец, обнадеженный присутствием покупателя, а не намерением того что-либо купить. — Мне кажется, люди сообща могут добиться очень многого, преодолеть любые трудности, если они любят друг друга. Ведь у нас было чувство… И оно остается… Я, наверно, виноват. Никогда не думал, что для тебя важны формальности… Штампы в паспорте и фата… Тебе надо было просто сказать…

— Ему не понадобилось напоминаний, — был ее ответ.

Меня поразил стальной блеск ее глаз. Такой я Веронику никогда прежде не видел.

— Скоро вылетаете? В Италию? — спросил я.

Зло спросил, потому что ответа не требовалось. Картина складывалась предельно ясная. Я бы даже сказал — чудовищно очевидная.

Бессмысленно было рассказывать о двадцати моржуевских женах и его же сорока четырех невестах. Но я еще и еще раз пытался бедную, обманутую и потерявшую разум женщину если не образумить, то хотя бы отрезвить. Впустую…

НЕДОЛЮБЛЕННЫЙ

Ночевал я у родителей. Был в отчаянии и погружен в свои мысли, со стариками почти не говорил. Они обиделись. Все же мы долго пребывали в разлуке, а теперь я приехал и демонстрировал необъяснимую с их точки зрения черствость.

Утром, вместо того, чтобы отправиться в Белый дом за коробкой, снова потащился к Веронике.

Она приоткрыла дверь и, увидев меня, вышла на лестничную площадку. Полы махрового халата раскрылись, обнажив стройные голые ноги.

— Ко мне нельзя, — сказала она.

— Почему? — захотел узнать я.

— Он дома. Вернулся и спит, — шепотом, наверно, чтобы не потревожить покой любимого человека, произнесла она.

— Послушай, — заговорил я. — Давай обсудим ситуацию серьезно. Подлинное сочувствие неболтливо. И может выражаться и молчанием тоже. Лишнее же сюсюканье способно только возбудить подозрение в неискренности… Лишним напоминанием о девочке я боялся причинить тебе боль. Разумеется, я готов ее удочерить. И вообще сделать то, что ты скажешь.

Она была настроена покладистее и, я бы сказал, игривее, чем ночью. Возможно, приход Моржуева ее перезарядил, сменив минусовые эмоции на плюсовые.

— Ты еще устроишь свою судьбу. Ты — равнодушный, себялюбивый… А он… — Вероника метнула взгляд на незакрытую дверь. — Такой одинокий… Неприкаянный… Никому не нужный… Хотя говорит на восьми языках…

— Это он тебе сказал? Может, проще нанять восемь переводчиков, чтоб ты с ними общалась, ни на ком не зацикливаясь, — не слишком уклюже и уместно сострил я.

Она не поддержала шутливого тона.

— У него нет друзей… А у тебя… Один Маркофьев чего стоит!

Попутное замечание. Женщина, когда влюбляется, все видит в неверном, искаженном свете. Так же, как и мужчина, впрочем.

Потеряв рассудок, я схватил ее за плечи и попытался поцеловать. Она отпихнула меня.

— Но я без тебя не могу! — закричал я.

Она отчеканила:

— Если не отвяжешься, я пожалуюсь папе. Ты помнишь, кто у меня папа? Он с тобой такое сделает… Он может. У него право на хранение именного оружия…

НА БЛЮДЕЧКЕ

С центрального телеграфа (мобильная связь, я был предупрежден, может прослушиваться) я принялся названивать Маркофьеву и, когда его, разбуженного и плохо соображавшего со сна, подозвали к телефону, вернее, отнесли трубку ему в постель, заныл, заскулил, жалуясь и вопрошая: что делать и как мне теперь вернуть Веронику? Опытный жуир и ловелас сказал, что должен первым делом выпить кофе, я слышал позвякивание ложечки о чашку, видимо, Маркофьев размешивал сахар и сливки, потом раздался шелест газеты и, наконец, он лениво поинтересовался, забрал ли я коробку? Услышав отрицательный ответ, мой друг напустился на меня с упреками. Я сказал, что ни за какой коробкой не поеду, потому что не хочу жить. Тут он понял всю серьезность моего настроения. И моих намерений. И уточнил:

— Значит, Моржуев у нее поселился? И между вами вклинился? Вот собака! Но это дело исправимое. Хотя лично я не советую тебе ее возвращать. Это что получается — только ты за порог, она нашла другого?

Возможно, в кофе он подмешал коньяку, потому что вдруг запел:

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка — никогда…

Я не желал слушать эту самодеятельность. И прямо об этом завопил. Маркофьев прекратил вокальные упражнения.

— Ужас: ты прожил бы с человеком целую жизнь и не узнал бы, какой он. Какая она, — исправился Маркофьев — А тут тебе — на блюдечке выдают ответ: смотри, вот он… вот она вся. Тебе крупно повезло! Счастье, что она от тебя отцепилась…