Теория и практика детского психоанализа

Около двух с половиной лет тому назад ко мне привели одиннадцатилетнюю девочку, которая доставляла родителям большие трудности. Она происходила из зажиточной мелкобуржуазной семьи со сложными и весьма неблагополучными отношениями: отец был вялым и слабовольным человеком, мать умерла много лет тому назад, взаимоотношения с мачехой и младшим сводным братом носили враждебный характер. Целый ряд краж, совершенных ребенком, бесконечный поток грубой лжи, скрытность и неоткровенность как в серьезных, так и в более мелких вопросах побудили мать обратиться по совету домашнего врача к помощи аналитика. В данном случае аналитический «уговор» был столь же прост. «Родители не могут с тобой ничего сделать, — таково было основное положение нашего уговора, — с одной только их помощью ты никогда не сможешь покончить с этими постоянными ссорами и конфликтами. Быть может, ты попытаешься сделать это с помощью постороннего человека?». Она сразу взяла меня в союзники против родителей подобно тому, как вышеописанная маленькая пациентка, страдавшая неврозом навязчивости, взяла меня в союзники против своего черта. В данном случае сознание болезни (невроза навязчивости) было очевидно заменено сознанием конфликта. Моя тактика в этом, втором случае была позаимствована у Айхорна, которую тот использует при воспитании беспризорных детей. Воспитатель, по мнению Айхорна, должен прежде всего стать на сторону ребенка и предположить, что он прав в своей установке по отношению к окружающим людям. Только таким образом ему удастся работать со своим воспитанником, вместо того чтобы работать против него. Я бы хотела здесь отметить только, что для такого рода работы позиция Айхорна гораздо более выгодна, чем позиция аналитика. Он уполномочен властями принимать те или иные меры и имеет за собой авторитет должностного лица. Аналитик же, как это известно ребенку, получает полномочия и оплату от родителей; он всегда попадает в ложное положение, когда действует против своих доверителей — даже если это в их интересах. И действительно, при всякого рода необходимых переговорах с родителями этого ребенка я всегда чувствовала, что у меня нечиста совесть по отношению к ним, и спустя несколько недель анализ в силу этих невыясненных отношений прекратился из-за внешнего повода, несмотря на самые благоприятные внутренние условия.

Как бы то ни было, в обоих этих случаях легко можно было создать предварительные условия, необходимые для начала анализа: сознание болезни, доверие и решение на анализ.

Перейдем теперь к рассмотрению другой крайности: случаю, в котором нет одного из этих трех факторов.

Речь идет о десятилетнем мальчике с неясными симптомами множества страхов, нервозности, скрытности и детских перверсивных действий. В последние годы он совершил несколько мелких краж и одну крупную. Конфликт с родителями был скрытым; также при поверхностном рассмотрении нельзя было найти ничего, что свидетельствовало бы о сознании ребенком своего безотрадного, в общем, состояния или о желании изменить его. Его отношение ко мне было крайне отрицательным и недоверчивым, все его стремление было направлено на то, чтобы не допустить раскрытия его сексуальных тайн. В данном случае я не могла прибегнуть к одному из тех двух приемов, которые оказались столь удачными в прежних случаях. Я не могла образовать союз с его сознательным эго против отколовшейся части его существа, так как он вовсе не замечал такого раскола. Равным образом я не могла стать его союзницей в его борьбе с окружающим миром, с которым он (поскольку он осознавал это) был связан сильными чувствами. Путь, по которому я должна была пойти, был, очевидно, иным, более трудным и менее непосредственным. Речь шла о том, чтобы завоевать доверие, которого нельзя было добиться прямым путем, и навязать себя человеку, который уверен, что отлично сможет справиться и без меня.