Теория невероятности. Золотой дождь

Дед улегся на кровать с ногами.

На Благуше все жилища были похожи одно на другое. Розовые обои в полоску, ситцевые цветочки на подушках, сундук с жестяными крестами, бумажные фестоны. На жилье фантазия не распространялась.

Дед опустил руку под кровать и вытащил пучеглазого, яркого, как праздник, коня.

— Бери.

Я схватил коня.

— Нет, ты скажи, почему меня частником обозвали? — спросил дед.

— Дедушка, шел бы на фабрику работать, — с тоской сказала Шурка. — Там столяр нужен… Такие-то, как ты, не нужны нынче.

— Врешь! — сказал дед. — Всякие нужны. И как я… Раз я нэпман, значит должен гаврилку носить.

Он оттянул галстук-бабочку, повязанный на грязную рубаху.

— Цветок нэпа, — сказал он и запел:

Ай, девочка Надя,
Чего тебе надо…

— А тебе чего надо? — спросил он у меня.

— Сказку, — ответил я, глядя на деда во все глаза.

— Сказку… А про что?… Сказку ему надо, слыхали?

Шурка загремела посудой.

— Про коня, — ответил я и протянул пучеглазого коня.

— Про коня? — спросил дед. — Про коня сказка особая.

Он тупо посмотрел в угол и оттянул бабочку. Потом оторвал ее к чертям и обнажил жилистую рабочую шею.

— Значит, так… — говорит он. — Был я молодой, и отдали меня в богомазы. На Преображенском рынке, у Черкизовского кладбища… Ну, вскорости обучился я доски левкасить, крылушки контурить. Только чем бы работать — баловаться стал… Коней этих из липы тесать.

Ну, бить меня стали. Тут я выпивать начал… Меня бьют — я пью, я пью — меня бьют…

— Хороша сказка, — говорит Шурка. — Алеша, не слушай, иди картошечки дам…

Дед поворачивается и смотрит на меня.

— Тебе чего? Картошки или про коня? — спрашивает он.

— Про коня…

Шурка садится в угол и надевает наушники знакомого детекторного приемника, который перекочевал сюда.

— Ну, вот значит… вздули меня раз шибче прежнего. Угостился я монопольской и пошел домой на Благушу… Дорога длинная, ночь морозная. Иду — думаю, куда иду, зачем живу на свете, сам не пойму. И тут приключилась со мной странность.

— Чего? — спрашиваю я.

— Случай, значит… Всю жизнь мою перевернул. Иду я один, луна светит, снег скрипит — скрип-скрип… Лабазы черкизовские длинные. За заборами псы брешут купеческие. Им ухи стригли. Огорчали для лютости… И вижу, следы на снегу проложены. А место разбойное было, я и усумнился. Гляжу — человек не человек, а вроде фигура. Исхилилась на бочок и вроде лежит. Ну, думаю, пошалил кто. Подхожу, смотрю, шуба-шапка не сняты, лицо башлыком повязано. «Эй, — говорю, — живой?» Смотрю, шевелится. Стал я его поднимать, и так мне это легко показалось. Вот, думаю, водочка-матушка силу оказывает. Поднял я его на закорки, и, слышу, шепчет: «Милый человек, посошок мой захвати, вон на снегу…» Эх, думаю, будешь ли еще живой-то. Однако посошок взял. Ну, значит, понес я его сюда, на квартиру, на табурет посадил, лампу-«молнию» засветил, стал башлык с него разматывать. Водочки приготовил. С него-то шапку снял, а своя с головы свалилась… Тут я и сомлел… Вроде искрой по комнате ударило…

— Элек… электрической? — спрашиваю я.

— Чего?… Нет… Тут был я пронзен в душу от того часу и до скончания дней моих, когда уйду, где несть же ни печали, ни воздыхания, как сказано. Как я стоял с той шапкой в руке, так и сомлел и сел на табуретку. А почему? А потому, что на стуле моем, извиняюсь, паршивом откинулась девица непонятно прекрасная. Исключительно неслыханной красоты девица, какие только в сказке бывают, и описать кою не в силах человеческих, разве что болярину Александру Сергеевичу Пушкину, невинно убиенному… Я в ту зиму грамоте выучился, все его читал… Ветер по морю гуляеть… и кораблик под-гоняеть… Он летать себе в волнах… На раздутых парусах… Царствие ему небесное, мученику…

— Дед, хватит тебе… Дальше что? — спрашивает Шурка.

Радионаушники давно лежат на столе.