«Теория заговора». Историко-философский очерк

Как отмечает Р. Дарнтон, один из самых известных исследователей французской культуры XVIII века, следует различать два уровня, «этажа», деятелей Просвещения. К первому относятся наиболее популярные и авторитетные авторы, чьи имена можно встретить в любом учебнике истории или литературы: Вольтер, Монтескье, Дидро. Именно они служили своего рода символами интеллектуалов, демонстрируя успешность и респектабельность. «Ко времени высокого Просвещения, в последние двадцать пять лет старого режима, престиж французских писателей вырос до такой степени, что английский путешественник описывал их точно такими же словами, какими в период раннего Просвещения Вольтер описывал писателей английских: “У авторов есть своего рода знатность”»^{117}. Ко второму эшелону относились те самые жертвы «кадрового перепроизводства». Именно в силу объективной невостребованности, так как общество не могло найти им адекватную сферу применения[6], «литературные низы» становились питательной средой для предякобинской идеологии. Следует подчеркнуть, что «верхи» и «низы» Просвещения, испытывая взаимную неприязнь, сохраняли, по сути, генетическое родство, различие между ними определялось разностью перспектив, а «не принципов, умонастроения, а не философии, различие заметное не столько в содержании идей, сколько в их эмоциональной окраске»^{118}.

Уже цитированный нами Огюстен Кошен применительно к данной эпохе говорит о возникновении «республики словесности», то есть интеллектуалов, называемой также «странным государством». Его «странность» заключается в отсутствии какой-либо социальной телесности, онтологии. Кошен несколько иронически относится к традиционной «теории заговора» с её масонофобией, чрезмерным увлечением оккультизмом: «И не думайте, что я проведу вас на масонский шабаш, как отец Баррюэль, или что покажу вам голову Людовика XVI в котле колдуна, вслед за милейшим Казотом»^{119}. Интеллектуалы представляют собой изолированное сословие, внутри которого идут скрытые от внешнего взгляда процессы. Но «скрытость» не является намеренной, скорее, она следствие завершения указанного нами процесса «расхождения» интеллектуалов и общества, к созданию которого они имели прямое отношение: «Республика словесности — это мир, где беседуют, и только беседуют, где каждое умственное усилие направлено на получение отзыва, одобрения, как в реальной жизни оно направлено на воплощение в деле, на получение результата»^{120}. Французский исследователь не совсем прав, говоря об отсутствии результата деятельности интеллектуалов. На наш взгляд, следует обратить внимание на переформатирование объекта приложения сил интеллектуалов. Если век XVII — эпоха торжества механики, которая превратилась в модную, почти салонную науку, то пафос Просвещения имеет иную основу. Механика означала демонстрацию полученных результатов, нередко в тех же аристократических салонах, которые превращались в своего рода публичные лаборатории. Природа раскрывала себя, и это означало торжество науки и разума. Зачастую рассуждения об эпохе Просвещения строятся на априорном признании определённого натуралистического подхода просветителей. Мы не будем опровергать данную точку зрения, тем более что в нашей концепции отведено достаточное место рассмотрению связи просветительства с натуралистической версией «теории заговора». Но всё же, анализируя особенности стратегии просветителей, необходимо сделать ряд важных замечаний.