Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

Боже, какими только карами небесными они мне не грозили! Обещали и пожизненное заключение, и анальное изнасилование, грозились перебить всю мою семью.

Короче, обещали они мне много плохого.

Длилось это словоизвержение минут десять-пятнадцать и было остановлена всё тем же взмахом холёной ручки.

– Ну-у-у? – протянула Нина Ивановна, по-прежнему выстукивая марш.

Я молчал.

– Так, применить пытку! – огрызнулась старуха. – С этим пора заканчивать!

И не успела она договорить, как я ощутил первые удары резиновых дубинок. Били по рёбрам.

Очень скоро меня повалили на пол. Стали бить лежачего. Колотили меня не только дубинками, но и берцами. Били по ногам, рукам, рёбрам. Я, разумеется, страшно вопил от боли.

«Ка-а-ада-а-авры! – разносилось по школе. – Сволочи! Гады! Уроды! Чтоб вы все сдохли!».

Я страшно ругался. Не матом, конечно, но страшно.

Оно и понятно: боль была нестерпимая.

Казалось, что полосуют меня и не дубинками вовсе, а раскалёнными кочергами.

Раны просто горели! Именно тогда-то я и понял это выражение.

Ощущения после дубинок были такими, будто на меня литрами лили расплавленную горящую пластмассу. Омерзительные ощущения совершенно непреходящей, разрывающей кожу боли. Казалось, горю заживо. И ещё эти удары, проникающие в самую плоть, оставляющие в костях гудящую, долго не спадающую боль.

Орал я страшно, но недолго. Боль была такой, что скоро я уже не мог толком осыпать своих палачей проклятиями. Мозг одолевала какая-то непроходимая тупость. Мысль работала всё медленнее, окружающее пространство расплывалось в тумане. Я никак не мог подобрать нужных слов, а на меня продолжал с пущей силой сыпаться град ударов. Теперь я уже не орал во всё горло, а только тихо всхлипывал: «Ой…Ай…Ой…». Очень скоро я понял, что теряю сознание. Мозг отказывался работать вообще. Всё вокруг стремительно тонуло в тумане. У меня в голове вертелась всего одна последняя мысль: только бы не закрывать глаза.

Но веки наливались свинцом, а голова заплывала туманом. В конце концов там погасла и эта последняя мысль. Я закрыл глаза и погрузился в полную темноту. Вдруг посреди мрака вспыхнула искорка рассуждения, –это конец! – и тут же погасла.

Я лежал на грязном линолеумном полу крохотной комнаты с выбеленными стенами и умирал. Так я тогда, во всяком случае, думал.

Но у Нины Ивановны были на меня другие планы. И моя смерть в них не входила.

Сознание вернулось ко мне в тот момент, когда на меня стали лить воду.

Я не вставал. Так и лежал на полу неподвижно с закрытыми глазами. Полицай ткнул меня кончиком дубинки в лопатку.

– Ты жив? – строго, но при этом как-то участливо произнёс он.

Тогда я открыл глаза и начал подниматься. Боже, как болела спина! Впрочем, всё тело у меня болело. Фээсбэшники поддерживали меня под руки.

Непрестанно охая, я всё же с величайшим трудом и помощью полицаев сел. Словом, мне и сидеть-то было трудно: голова кружилась так, что я всё норовил упасть.

Когда я всё-таки немного оклемался, – Нина Ивановна вновь обратилась ко мне.

– Скажи, Марат, – строгим, но спокойным тоном начала она, – твои дедушка и бабушка из Грозного, из Чечни?

– Нет… – с трудом прохрипел я. – Бабушка моя из Краснодарского края… Хутора какого – не помню… Дедушка мой из Дагестана… С севера его… Из села Коктюбей...

– Так, ясно, – оборвала меня немка. – Можешь не продолжать. Ты только скажи: они ведь жили в Грозном, когда война началась?

Это был тон просто интересующегося чем-то человека. Она смотрела на меня. Взгляд её уже не был злобным. Вид её вообще производил такое впечатление, будто не было ни этого допроса, ни пыток, ни фээсбэшников. Так, просто бабушка с внуком разговаривает.

– Да, – ответил я, – они жили в Грозном…

– Та-а-ак! – снова оживилась Нина Ивановна, корча змеиную рожу. – А знаешь ли ты, что твой дедушка делал в Грозном при боевиках?

Теперь я всё понял. Едва она это сказала, как мне сразу всё стало очевидно. Очевидным стало и то, что скажет эта сука дальше.

– Он работал на электростанции, – ответил я, выпрямляя спину.

Теперь я весь как-то оживился. Усталость и боль как рукой сняло. Голова окончательно прояснилась. Теперь я был настроен на борьбу.

– Так, ну-ка не обманывай тут нас! – вновь разозлилась Нина Ивановна, привстав со стула и устремив на меня свои узкие жёлтые глаза, злобно поблёскивавшие в тёплом свете старой настольной лампы из-под толстых линз громоздких очков.

– Давай, признавайся уже! Мы и так знаем, что твой дедушка служил боевикам!

– Что?! – завопил я, вскакивая со стула, и тут же получил от фээсбэшника под дых.

Честно говоря, именно этого я и ожидал. Если уж речь зашла о Чечне, то дальше будут обвинения в коллаборационизме.

Но хотя я всё это понимал и ожидал именно этого, – слышать такое мне было неимоверно больно. Больно потому, что это была бесстыднейшая клевета, не имевшая ничего общего с реальностью. Мой дедушка числился у боевиков в списках на уничтожение, как опасный враг. Именно поэтому-то он и покинул Чечню.