Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Кофе был очень крепкий, я вам скажу. Вы бы, наверное, не смогли такой пить. Я варил его из молотых кофейных зёрен в турке. Варил долго и хорошо. А сами зёрна были кенийские.

Отец этот кофе из командировки привёз.

Боже, до чего крепкий был кофе! Жуть просто. Зрачки от него становились точно бильярдные шары. Это было ужасно.

Я выпивал с утра обычно семь или восемь чашек такого кофе. Ничего удивительного в этом не было. Я спал тогда не более четырёх часов в сутки. Я искренне считал, что летом нужно работать, а не бездельничать. Я не мог позволить себе спать до обеда (хотя и очень хотел).

Итак, вставал я рано, пил кофе и садился работать. И работал я так… Да обычно часов до двенадцати, а иногда и до часу дня. Только тогда я садился завтракать. До этого к пище не притрагивался вовсе.

Я помню эти чудные мгновения… Нет, не еду, а то, что было до неё. Спокойные утренние часы, когда я спокойно мог заниматься своими делами, и никто меня не трогал.

Я помню, как я выходил в светлую гостиную нашей квартиры.

Окна там выходили на юг, и я мог видеть вышки Москва-Сити.

Я открывал окно и наблюдал за тем, как огромное алое Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта, поднималось над башнями, а затем и над всем городом. Солнечный свет заливал собой мосты и железнодорожные перегоны, руины промзон и узкие тёмные улочки. Всё это было божественно.

С улицы доносился редкий грохот проезжавших неподалёку автомобилей. Проходили под окнами идущие на смену рабочие. Стучали своими кирками укладчики дорог. Тёплый летний ветер приносил с собой самые диковинные ароматы. Под окнами пели птицы, и х пение заворачивало меня, заставляло иногда надолго бросать работу, подходить к окну, раскрывать его настежь, смотреть и слушать, будто боясь упустить что-то важное. И сейчас мне кажется, что ничего важного я тогда не упустил.

Янтарный паркет в гостиной переливался всеми цветами радуги. Солнечные зайцы плясали по белоснежным стенам, по сурового вида книжным полкам могучего деревянного шкафа. Всё это было волшебно.

Я читал и писал.

Что я читал? Да всё то же, что и раньше, – Маркс, Ницше, Троцкий, Ленин, Че Гевара, Лимонов и всё в таком духе. Не только классику, но и что-то более специализированное, более редкое. Время, когда я читал только классику, тогда давно уже миновало.

Знаете, у группы «Ляпис Трубецкой» есть такая песня – «Двенадцать обезьян». Она очень хорошо передаёт ту атмосферу, в которой я провёл лето четырнадцатого года. Да, ангелы играли на трубе. И торжественно звучали мажорные лады. Я верил в независимый Тибет и латинский коммунизм.

Тогда я ещё не знал, что за это на меня заведуют уголовное дело…

Потом наступал день. В двенадцать часов я садился завтракать. Еле что-то лёгкое, а потом шёл гулять. Чаще всего в Филёвский парк, на набережную. С собой я обычно брал какую-нибудь хорошую книгу. Приходил на набережную, садился в тени раскидистых плакучих ив и читал.

Да, я любил читать на природе. Я и сейчас люблю.

Позади меня журчал ручеёк. Сонные волны Москва-реки лениво бились о набережную. Неспешно проплывали по серебристой глади прогулочные кораблики. Ходили по набережной люди: забавные мужички, пенсионеры, мамы с колясками, подростки, дети… Боже, сколько их прошло мимо меня тогда!

Особенно запомнились мне пенсионеры и мужички. Многие из них одевались весьма колоритно: белые накрахмаленные рубашки с рукавами по локоть, широкополые шляпы, белые брюки, остроносые туфли. Их глаза закрывали тёмные очки, на запястьях болтались золотые часы. Некоторые из них ходили с тросточками. Эти престарелые щёголи чинно прогуливались по набережной, болтали с себе подобными обо всяком и вообще наслаждались жизнью.

Столько в них было достоинства и колорита, что мне аж завидно становилось!

Я тогда мечтал: вот состарюсь, и сам так буду ходить!

Были там и мужики на первый взгляд совершенно противоположного склада. Эти занимались моржевание. Такие разгуливали по набережной в одних только плавках и шлёпанцах. Они и зимой так делали.

Это были сильные здоровые мужики. Они тягали штанги возле своего домика. Этот самый домик фактически представлял собой гараж на берегу реки. Там собирались моржи.

Так вот, самое интересно тут было то, что очень многие из тех, кто приходил сюда в белых брюках, туфлях и рубашках, – шли потом в этот самый гараж, раздевались и шли купаться.

Многие из них занимались моржеванием.

Ещё мне подростки запомнились. Боже, сколько красивых молодых людей я видел тем летом! И не только тем, но и следующим тоже. И не только следующим, но и летом шестнадцатого года. И даже в семнадцатом году я продолжал смотреть на красивых юношей, купающихся в Москва-реке.

А вот потом перестал.

Вырос, наверное.

Появились важные дела – революция, организация. Мне тогда было совсем не до любовных утех.

Но в четырнадцатом году всё было иначе.

В парке я обычно тоже читал и писал. Точнее, не столько писал, сколько надиктовывать. Боже, что за время это было!